Вопрос о происхождения слова русь – одного из ключевых концептов и компонентов древнерусского политогенеза – привлекает огромное внимание как специалистов, так и самого широкого круга читателей, интересующихся ранними этапами отечественной истории. Несмотря на то что дискуссии по этому вопросу продолжаются уже более двух с половиной столетий¹, он не теряет остроты восприятия аудиторией, продолжает считаться дискуссионным и активно обсуждается на интернет-форумах, в сетевых чатах, в популярной и публицистической литературе; в меньшей степени сказанное касается академической печати. Как правило, и ранее высказанные, и вновь выдвигаемые версии вне зависимости от конкретных формулировок, степени их детализации и глубины аргументации оказываются теснейшим (и даже избыточным) образом связаны со взглядами их сторонников и комментаторов на ход, характер, датировку и локализацию исторических событий и процессов в Восточной Европе последних веков I тыс. н.э. Не удивительно поэтому, что при таком подходе, распространенном едва ли не повсеместно, понимается превратно или вовсе игнорируется сама природа этимологической задачи о происхождении др.-рус. русь, в рамках которой историческая аргументация (при всей ее важности) не может заслонить базовых лингвистических требований к точному представлению фактов, строгости реконструкций, отсутствию ошибок в фонетических соответствиях и правдоподобию сопоставлений.

Между тем за последнее десятилетие появились публикации, свидетельствующие об отсутствии драматических разногласий между авторами, посвятившими обсуждению этимологии др.-рус. формы русь и ее отражений не один десяток страниц. Следует назвать популярный очерк К.Г. Красухина (Красухин 2008: 94–105), мою критическую статью (Кулешов 2009), получившую в новейшей литературе положительные отклики, многоплановую и содержательную работу С.Л. Николаева (Николаев 2012: 411–413) и особый раздел в монографии С.Р. Тохтасьева (Тохтасьев 2018: 181–197). Консолидированная точка зрения² – или, скорее, общее направление, не отличающееся ни новизной, ни злободневностью – состоит в том, что др.-рус. русь³ наиболее правдоподобно связывается с тем же скандинавским этимоном, что и прибалтийско-финское обозначение шведов и Швеции: приб.-фин. *rōtsi из др.-сканд. *rōþR “прибрежная и островная часть Упланда” (см.: Ekbo 1981, 2000).

Сказанного достаточно, чтобы приветствовать обоснованные попытки внести в комплекс уже накопленных фактов и апробированных наблюдений об этимологии др.-рус. русь свежие трактовки, догадки и сближения, особенно такие, которые претендуют на открытие новых перспектив в области “восточноевропейского культурного пограничья” IX–XI вв. (т.е. восточного фронтира эпохи викингов). Не опасаясь показаться банальным, под обоснованностью этимологических решений я понимаю владение специфическими подходами к языковому материалу и приемами аргументации из сферы лингвистической компаративистики, исторической фонетики и собственно этимологии. В то же самое время апеллирование к историческим контекстам предполагает следование источниковедческому подходу, требующему анализа относящихся к теме оригинальных письменных источников IX–XII вв. и рефлексии над ключевыми достижениями современной историографии⁴.

Точка зрения Г.В. Дзибеля на соотношение приб.-фин. *rōtsi “шведы; Швеция” и др.-рус. русь выглядит поистине революционно: до сих пор в специальной литературе не обсуждалась славянская этимология⁵ приб.-фин. *rōtsi как древнего заимствования из слав. *rodiči, где последнее, по мысли Г.В. Дзибеля, должно значить “члены [одного] рода”. Этой гипотезе посвящен центральный и самый пространный раздел обсуждаемой статьи. Не касаясь пока других аспектов текста Г.В. Дзибеля, зададимся вопросом: насколько убедительно выглядит его предложение радикально пересмотреть происхождение прибалтийско-финского названия шведов и Швеции?⁶

Я полагаю, что Г.В. Дзибель допускает пять ошибок:

1. Реконструкция слав. мн.ч. *rodiči “члены одного рода” неправомерна семантически: общеславянское *rodičь является nomen agentis и значит “тот, кто родил = отец”, а не “член рода”; здесь реконструируется не патронимический суффикс *-itjь < *-ei̯ti̯os, а суффикс *-ič-ь, продолжающий тематический гласный *-i- глаголов на *-i-ti (здесь – *roditi “родить”) и *-č-ь из *-ki̯os.

2. Образования от непроизводных имен со значением терминов родства и социального статуса (брат(ан)ич, отчич, дедич, сестрич, царевич, княжич, воеводич, попович и т.п.) фиксируются в средневековых и современных славянских языках и (по крайней мере, отчасти) могут иметь позднеобщеславянский возраст, хотя здесь требуется детальное исследование лексического материала ранних письменных памятников. Тем не менее они нигде не обозначают совокупность и не образуют собирательных понятий. Слово родичи (мн.ч.) в собирательном значении “родственники, родня” в русском языке является лексической инновацией, весьма вероятно связанной с польским rodzic “родитель; отец” (продолжающим общеславянское *rodičь “отец”), и не восходит к общеславянскому времени (соответствующее слово также отсутствует в западно- и южнославянских языках).

3. Рассуждая на этимологические темы, Г.В. Дзибель не видит разницы между краткими и долгими гласными, впадая в череду нелепых и недопустимых сопоставлений. Так, в приб.-фин. *rōtsi и др.-рус. русь (фонетически *rōsi) корневые гласные долгие, а в *rod- – краткий.

4. Общеславянское *rodičь “отец” отразилось бы в прибалтийско-финских языках VIII–XI вв. в виде *raδitsa или *raδitsi (что дало бы несуществующее финское *raitsa или *raitsi или несуществующее эстонское *raets) и никак иначе. Очевидно, для Г.В. Дзибеля не существует ни фонетической реальности VIII–XI вв., ни стоящих за нею проблем реконструкции.

5. Хронология предполагаемого Г.В. Дзибелем заимствования слав. родичи > приб.-фин. *rōtsi не может быть отделена от корпуса остальных славизмов в прибалтийско-финских языках, наиболее ранняя верифицируемая дата которых – VIII–IX вв. (Кулешов 2010). Однако при таком решении не остается никакого исторического времени на возникновение др.-рус. русь из прибалтийско-финского *rōtsi, ожидаемого Г.В. Дзибелем: родичи оказываются синхронны руси на самой “славянской” почве.

Отсюда должно быть совершенно ясно, почему этимология, предложенная Г.В. Дзибелем, является совершенно новой: невозможно представить, чтобы любой лингвист, в какой бы малой степени он ни был скован реалистическим взглядом на языковой материал, способен вырастить столь развесистую клюкву грубых ошибок и при этом не погибнуть под ее тяжестью. Этимологическое построение Г.В. Дзибеля должно быть отвергнуто как анекдотически произвольное и совершенно несостоятельное.

Оценивая работу Г.В. Дзибеля в целом, не могу не отметить, что она содержит не более чем краткую и скетчевую презентацию цепочки разнородных концепций, по-разному относящихся к темам ранней Руси, но связываемых автором воедино без эксплицитных и логически выверенных обоснований. На этом пути монтажа единого целого из отдельных фрагментов в ограниченном объеме невозможно добиться убедительного результата. Жаль также, что автор не желает продемонстрировать свое знакомство с новейшей историографией вопроса: объявленный им “новый этап” охарактеризован в паре предложений со случайными ссылками на случайных авторов, никак не отражающих подлинно современный этап российской и мировой науки, связанный с именами десятков активно публикующихся специалистов (в первую очередь филологов, источниковедов и археологов). Высокая оценка оригинальности и новизны предложенной Г.В. Дзибелем славянской этимологии прибалтийско-финского обозначения шведов и Швеции полностью нейтрализуется вопиющей ошибочностью этой гипотезы: безграмотность ее автора в вопросах исторической лингвистики, требующих взвешенной и точной аргументации и выраженного стремления избежать примитивных ошибок, не позволяет говорить о значении работы Г.В. Дзибеля сколько-нибудь серьезно.