Города-государства побережья Восточной Африки возникли как портово-перевалочные пункты в торговой системе, охватившей в I тыс. н.э. акваторию всего Индийского океана (библиографию вопроса см.: Caplan 2007). Последние археологические исследования позволяют обоснованно утверждать, что большинство из этих городов имели длительную предысторию, укорененную в африканских культурах банту (напр.: Fleisher et al. 2015). Грамматическая и лексическая основа языка населения побережья близкородственна языкам банту, однако суахили также вобрал в себя широчайший лексический материал из арабского языка (Spear 1981: 29–40). Сам термин “суахили” происходит от формы множественного числа арабского слова “сахель” (берег).

В VIII–XII вв. города-государства суахили принимают ислам (Fleisher et al. 2015: 102), что открывает широкие перспективы для переселенцев из арабских стран: некоторые из них стали крупными землевладельцами и плантаторами на побережье (Middleton 1992: 37–40, 48–49, 185–186), часть сохранила свою этническую идентичность как омани, хадрами, йемени, а чаще – просто арабы, хотя большинство в настоящее время не владеет арабским свободно (Parkin 1989: 165–167; Salim 2000: 225). Длительное время именно султаны Омана старались подчинить города-государства побережья, пока окончательно не утвердились в первой половине XIХ в. на Занзибаре (Iliffe 1979: 36–43; Vernet 2009: 54–58). Большинство городов суахили сохранили автономию во внутренних делах, войдя в состав султаната в качестве торговых партнеров (Brennan 2008: 835). И основным предметом этой торговли, протягивавшей свои щупальца все дальше вглубь континента, являлись рабы (Iliffe 1979: 49–50, 72–74; Salim 2000).

Конец работорговле положил колониальный раздел Восточной Африки. Англо-германское соглашение 1886 г. определило владения султана на побережье как полосу шириной в 10 миль, после чего немцы выкупили у него права на побережье Танганьики, силой подавив сопротивление некоторых городов суахили (Iliffe 1979: 91–97; Brennan 2008: 838). Англичане пошли другим путем. В 1890 г. по договору с султаном они установили протекторат над Занзибарским архипелагом, оставив, однако, в его формальном подчинении большую часть кенийского побережья (или Береговой протекторат) от г. Кипини до г. Ванга, что было закреплено в дополнительном договоре от 1895 г. (Agreement 1961). Хотя именно эти договоры заложили формальную основу притязаний современных кенийских сепаратистов, не менее важную роль сыграли и другие причины.

После Первой мировой войны увеличился приток на побережье мигрантов из центральных частей Кении (камба, луо, кикую); их прибытие неизбежно породило экономическую и культурную конкуренцию с местными жителями (Cooper 1987: 28–41, 147–157; Prestholdt 2014: 261). Достаточно быстро сформировалась квазиэтническая категория watu wa bara, или сокращенно – wabara, что на суахили буквально означает “жители внутренней части страны”, но стало подразумевать “переселенцы” (Stren 1978: 83–87; Bogonko 1980: 262; Mghanga 2010: 7, 45, 57; Chonghaile 2012). В дальнейшем именно эта категория начнет задавать смысловое поле сепаратизма на кенийском побережье, вобрав в себя коннотации разрушительного влияния на культуру суахили извне.

В 1920–1930е годы на некоторые из плантаций суахили и арабов из близлежащих “туземных резерваций” стали переселяться представители чернокожих племен миджикенда (Stren 1978: 111, 161; Cooper 1987: 24). Населявшие лесостепную полосу, примыкающую к побережью, племена миджикенда исторически выступали посредниками в торговле (в т.ч. рабами) между городами суахили и народами внутренней части континента (Sperling 1988). Однако понятие об этнической общности миджикенда (суах. девять родовых гнезд)2 формируется только во второй четверти XX в., тогда как мусульмане-суахили называли эти племена ваньика (суах. лесные люди) (Parkin 1989: 167). В то же время в кенийском общественном сознании появляется еще один этнотаксон – календжин3, за формированием которого стояли, как и в первом случае, усилия политической элиты (Médard 1999: 80–95; ср.: Geertz 1973: 239–240). Как полагают некоторые африканисты, эти два примера как нельзя лучше подтверждают точку зрения конструктивистов на этничность (напр.: Lynch 2006; Willis, Gona 2013), однако другие предостерегают от такого рода выводов в отношении этнической и религиозной идентичности на африканском материале (напр.: Klopp 2002; Heilman, Kaiser 2002).

На рубеже 1950–1960-х годов, накануне получения независимости, возникает целый спектр политических ассоциаций и партий, образованных по этническому принципу: свое “автохтонное” и исключительное право на территорию побережья заявляют арабы, суахили и миджикенда (Prestholdt 2014: 260–267; Stren 1978: 79–81, 160–164; Willis, Gona 2012: 55). Опасаясь усиления wabara и потери земли, многие на побережье начинают склоняться к идеям сепаратизма, но в разной форме (Stren 1978: 84–85; Brennan 2008: 854–855). Одни ратуют за воссоединение 10-мильной прибрежной полосы с Занзибаром, другие – за ее полную политическую независимость (Brennan 2008: 845–846; Stren 1978: 163), а представители миджикенда даже высказывают идею предоставления независимости всей Береговой провинции, уходящей вглубь континента на десятки, а местами и сотни километров (Prestholdt 2014: 261).

Однако перед лицом набирающей силу партии Кенийский африканский национальный союз (Kenya African National Union, далее – KANU), в которой доминируют этнические кикую, сепаратисты во многом оставляют разногласия. Одна их часть пытается создать объединенную партию для борьбы за независимость побережья, а другая выдвигает идею majimbo (суах. регионализация) – конституции на основе предоставления регионам широкой автономии (Prestholdt 2014: 260, 268–269; Brennan 2008: 857–858; Stren 1978: 164–165). Уже тогда дискурс о majimbo выявил сильное неприятие wabara со стороны жителей побережья (Willis, Gona 2012: 59–61). В октябре 1963 г. англичане по соглашению с султаном и премьер-министрами Кении и Занзибара денонсируют договора 1890 и 1895 гг., юридически закрепляя побережье за Кенией (Agreement 1963). Через два месяца Кения и Занзибар получают независимость, но в январе 1964 г. на островах начинается кровавая революция – борьба против арабского господства, и архипелаг объединяется с Танганьикой в новое государство с сугубо африканским имиджем – Танзанию (Brennan 2008: 832, 857–858).

В Кении к власти также приходят афро-патриоты (KANU), основным лозунгом предвыборной кампании которых было предоставление чернокожим африканцам неоспоримых преимуществ перед другими расами – реафриканизация (Kanyinga 1998: 53). Постепенно большая часть белых колонистов покидает страну, продавая свои земельные владения: фермы, плантации, ранчо (Gordon 1986: 181–187; Kanyinga 2009: 330–333). На побережье начинается то, чего так боялись сепаратисты: хищническая аккумуляция земельных ресурсов в руках новой чернокожей элиты кикую, а затем и календжин (Kanyinga 1998: 54–58, 66–68; ср.: Kanyinga 2009: 332–338). Именно к этим этнополитическим союзам принадлежали первые два президента независимой Кении: Джомо Кениата (1963–1978) и Даниел арап Мóи (1978–2002) соответственно.

В 1970–1980-е годы значительно усиливается процесс обезземеливания миджикенда и суахили и вытеснения их с наиболее выгодных в коммерческом плане территорий побережья, перепродаваемых иностранным фирмам для строительства отелей, поселений и коммерческих центров западного типа (Kanyinga 1998: 58–66; Parkin 1989: 168–171). Новые рабочие места в этом секторе привлекают все больше wabara-христиан, в то время как мусульмане побережья из беднейших слоев населения часто не выдерживают с ними конкуренции из-за низкого образовательного ценза (Stren 1978: 25–26, 101–102, 263). Постепенно в кенийском общественном сознании формируется еще одна категория – watu wa pwani, или wapwani (суах. жители побережья) (Mghanga 2010: 43, 64; Willis, Gona 2013: 67). Если в начале 1960-х годов сепаратисты заявляли: “Переселенцев домой!” (суах. wabara kwao) (Stren 1978: 84), то спустя 50 лет национального строительства их наследники выходят на демонстрации с плакатом “Жителей побережья не надо называть кенийцами” (суах. Wapwani silazima kuitwa wakenya; плакат см.: Kisiangani, Lewela 2012).

К началу нового тысячелетия на кенийском побережье сложилась новая форма этнического сепаратизма, оперирующая категориями wapwani и wabara, которые в некоторых научных работах противопоставляются по конфессиональному признаку (Ndzovu 2014: 79; Kresse 2009: 77, 83, 88). Такой подход не учитывает многих деталей и упрощает реальность. Другая серия исследований делает акцент либо на современном политическом контексте кенийского сепаратизма (Willis, Chome 2013; Chome 2013; Botha 2014), либо на его истоках в период борьбы за независимость (Brennan 2008; Willis, Gona 2012; Prestholdt 2014). Таким образом, остается мало изучена связь кенийского сепаратизма с этническими процессами и событиями 1990-х годов, которые могут внести свой вклад в теоретическое понимание природы этничности.

Помимо справочных и аналитических материалов, важную группу источников, на которые опирается статья, составляют отчеты правительственных комиссий и правозащитных организаций, а также база данных периодических изданий, в которую вошли 203 единицы (газетные статьи) в период с 1997 по 2019 гг. Такого рода источники нередко содержат подробные описания конкретных инцидентов и живые свидетельства очевидцев, нуждающиеся, однако, в тщательной верификации и знании регионального контекста. Именно этим объясняется тот факт, что в большинстве случаев автор дает две-три ссылки, предварительно сопоставив описание каждого факта в нескольких источниках и/или научных работах.

1990-е годы: управляемые этноконфликты

В декабре 1992 г. под давлением западных стран и организаций в Кении впервые за много лет состоялись президентские и парламентские выборы на многопартийной основе. Перед выборами правительство Д. Мóи начало щедро раздавать обещания принять новую конституцию на основе majimbo (см. выше), воспринимавшиеся теперь многими как призыв к осуществлению региональной политики с учетом интересов малочисленных народов (Klopp 2002). Действия правительства спровоцировали этнические чистки в центральных областях страны, где календжин и масаи стали изгонять этнических кикую, что привело к гибели около тысячи человек и перемещению сотен тысяч, ставших беженцами (Patel 2001; Klugman et al., 1999: 28–29). Перемещенные лица не могли проголосовать на выборах, а это было выгодно Д. Мóи (календжин по происхождению), т.к. кикую голосовали почти исключительно за оппозицию (Kanyinga 2009: 337–338).

Использовались лозунги majimbo для борьбы с оппозицией и на побережье, где ряд видных политиков выступил с резкой риторикой, направленной против переселенцев-wabara, среди которых важную роль играли кикую (Mumo, Mayoyo 1998; Playing with Fire 2002: 25–27). Этническая риторика политизированного типа оказалась особенно эффективна при подавлении оппозиционного движения арабов и суахили в Момбасе, крупном морском порте и втором по величине городе страны (Playing with Fire 2002: 23–48; Ngunyi 1995: 145, 162–164; Ndzovu 2014: 95–96). Как стало известно позже, действия молодежных группировок, физически расправлявшихся с представителями оппозиции в Момбасе, оплачивали и направляли люди непосредственно из администрации президента Д. Мóи: член правящей партии KANU Эммануэль Кариса Маиса и министр без портфеля и член парламента Рашид Саджад (Akiwumi Report 1999: 254–255; Cautionary Statement 2001: 31–39; Playing with Fire 2002: 47–49; Kimemia, Sekoh-Ochieng 1998).

Однако, выиграв выборы 1992 г., правительство Д. Мóи так и не приступило к реформам на основе majimbo, которые, как надеялись активисты миджикенда, уменьшат разрыв в доходах между коренными wapwani и переселенцами wabara (Mwakimako, Willis 2014: 15–16). Даже Э. Кариса Маиса счел, что президент поступил несправедливо: “Мы (миджикенда) завоевали для KANU на выборах 1992 г. восемь мест в парламенте, однако наши активисты ничего не получили при распределении постов. Только активисты арабского происхождения на побережье получили существенные назначения в правительстве, сформированном KANU” (цит. по: Kagwanja 1998: 67). Уже в ноябре 1993 г. молодые люди из племени диго (миджикенда) начали этнические чистки wabara в округе Ликони, входящем в состав области Момбаса; тысячи людей стали беженцами (Médard 1999: 170–171; Nation Team 1998). Однако это было только прелюдией к еще более драматическим событиям.

Вечером 13 августа 1997 г., за четыре месяца до очередных всеобщих выборов, было совершено нападение на полицейский участок и паромную станцию в Ликони. Было убито шестеро полицейских и похищено более 40 единиц огнестрельного оружия и боезапас, после чего рейдеры в течение всей ночи громили собственность переселенцев-wabara в Ликони (Kagwanja 1998: 56–57; Playing with Fire 2002: 36). Погрому подверглись 43 дома, 13 магазинов, 17 баров и ресторанов, 10 мясных лавок и около 520 киосков, а также несколько государственных офисов и две церкви; погибло не менее 10 гражданских лиц, многие были жестоко изувечены (Akiwumi Report 1999: 256–257; ср.: Esipisu 1997; Nation Team 1998). Рейдеров было около 200 человек, и среди них, как и в предыдущих случаях, преобладали молодые люди из племени диго. Некоторые из них пускали в ход в основном мачете, ножи и луки со стрелами, в то время как другие, более опытные рейдеры, прошедшие военную службу, прикрывали их с помощью огнестрельного оружия (Playing with Fire 2002: 32–36; Mumo 1998). Вся операция была хорошо продумана. Захват полицейского участка давал оружие, необходимое для дальнейших операций. Блокировка паромной станции в Ликони, связывающей островную часть Момбасы с континентальной, не давала возможность полиции послать подкрепление (Akiwumi Report 1999: 257; Mumo 1998).

Лидеры нападавших были одеты в черные и синие робы с красной и белой полосами, крестообразно пересеченными на груди. Как верят диго и другие миджикенда, такая одежда имеет магические свойства и может защитить их во время боя. Однако на робах некоторых рейдеров также были исламские символы и надписи (Playing with Fire 2002: 37; Mazrui 1997: 25, 28, 30, 35; ср.: Akiwumi Report 1999: 262, 270). Сложный процесс ассимиляции ислама этническими диго начался только в самом конце XIX в., чем и объясняется сохранность у них многих африканских обычаев и верований (Sperling 1988). Поэтому приверженность исламу у диго выступает в основном не в доктринальной форме, а в соблюдении некоторых пищевых запретов, свадебных и похоронных обычаях (Parkin 1989). Системообразующей же основой сельских общин диго и других миджикенда являются многоступенчатые африканские обряды возрастной инициации, совершающиеся в священных кайа, хорошо укрытых в наиболее труднодоступных местах лесистой саванны (McIntosh 2009: 37–42).

Именно в таких кайа в области Квале, примыкающей к Ликони с юга, проходили подготовку и укрылись после нападения рейдеры (Akiwumi Report 1999: 258–260; Mazrui 1997: 23–24; Playing with Fire 2002: 32, 37). Подготовка рейдеров к нападению осуществлялась в течение нескольких месяцев, однако некоторые высокопоставленные офицеры местных силовых структур задерживали информацию о готовящемся нападении, а затем не смогли должным образом его расследовать и предотвратить новые нападения на wabara (Akiwumi Report 1999: 248, 250, 274; Mumo, Mayoyo 1998; Mayoyo, Mumo 1998). Существенную роль в подготовке рейдеров сыграли бывшие военнослужащие и, возможно, даже иностранцы (Akiwumi Report 1999: 239, 269–270; Mazrui 1997: 22–25, 27; Playing with Fire 2002: 32, 37).

В распоряжении Судебной комиссии по расследованию этнических столкновений в Кении, назначенной президентом Д. Мóи 1 июля 1998 г., т.е. год спустя после происшедших событий, оказались важные документальные и персональные свидетельства. Комиссия пришла к выводу, что лидеры рейдеров действовали при поддержке высокопоставленных членов правящей партии, прежде всего Рашида Саджада и Э. Кариса Маиса (Akiwumi Report 1999: 264–277). Этот вывод подтверждается свидетельствами полицейских, рядовых граждан и даже самих рейдеров, а также другими источниками (Mazrui 1997: 22–27, 40, 42; Playing with Fire 2002: 48–62; Mayoyo, Mumo 1998; ср.: Kagwanja 1998: 58–59). Напомним, что именно Р. Саджад и Э. Кариса Маиса стояли в 1992–1994 гг. за разжиганием этнополитических конфликтов на побережье, однако на этот раз связь их действий с правительством Д. Мóи была не столь очевидна. В конце 1997 г. Э. Кариса Маиса разорвал с KANU и выступил с резкой ее критикой (Kagwanja 1998: 67), а позже и сам открыто принял посвящение в кайа от одного из старейшин миджикенда (McIntosh 2009: 43).

Во время подготовки в кайа будущим рейдерам внушалось, что их миссия состоит в борьбе за majimbo (Akiwumi Report 1999: 239–240; Mazrui 1997: 22, 25). Летом 1997 г. не только лидеры рейдеров, но и часть местных политиков стали открыто призывать к изгнанию этнических чужаков со “своей” земли, прикрываясь идеей majimbo. Для молодых и безработных рейдеров особенно заманчиво звучали обещания о том, что земли, дома и рабочие места переселенцев-wabara перейдут в их руки (Playing with Fire 2002: 25–27, 31, 63; Mazrui 1997: 22). Как кратко выразил это один из участников нападений: “Если ты говоришь majimbo, ты имеешь в виду изгнание неместных” (Playing with Fire 2002: 30). О том же свидетельствуют листовки и надписи на стенах с призывами к wabara покинуть побережье, которые оставляли рейдеры (Akiwumi Report 1999: 247, 253; Mazrui 1997: 36–37; Kagwanja 1998: 72; Esipisu 1997).

Организованные нападения рейдеров продолжались с августа по ноябрь: было убито 104 человека и более 100 тыс. стали беженцами – в основном переселенцы-wabara (Playing with Fire 2002: 24, 38–39; Mazrui 1997: 32; Mghanga 2010: 7). В изученных источниках преобладает точка зрения, что перемещение wabara или потеря ими документов лишало их возможности проголосовать на выборах, а они в большинстве своем голосовали за партии, оппозиционные правящему режиму Д. Мóи (Akiwumi Report 1999: 257, 277; Mazrui 1997: 22, 49; Kagwanja 1998: 68; Playing with Fire 2002: 26, 57–58). Однако кенийский исследователь Питер Кагванджа подчеркивает, что огромную роль сыграл и земельный вопрос, особенно вытеснение диго и других миджикенда с их ферм и береговых участков под коммерческое строительство (Kagwanja 2002: 21–22; см. также: We Don’t Trust 2016: 17–18).

В перестрелках с силовыми структурами погибло много рейдеров, и их активность никак не проявилась во время декабрьских выборов 1997 г., на которых опять победил Д. Мóи. В течение первой половины 1998 г. акции рейдеров выродились в ограбления и нападения на местных бизнесменов, а вскоре совсем прекратились (Akiwumi Report 1999: 261–263). Разочарование в обещаниях политиков и результатах борьбы за majimbo привело к тому, что среди рейдеров старшего возраста стали раздаваться голоса о необходимости бороться за полное отделение побережья от Кении (Playing with Fire 2002: 30fn.118; ср.: Kenya’s 2013: 43, fn. 224; Kenya’s Coast 2016: 9, fn. 29). Таким образом, именно в среде миджикенда сложились условия для зарождения сепаратистского движения, которое проявит себя в новом столетии.

Сепаратизм нового столетия

Движение, ставшее позже известным как Республиканский Совет Момбасы (Mombasa Republican Council, далее – MRC), впервые публично заявило о себе в связи с обсуждением проекта новой кенийской конституции, призванной ослабить противоречия между центром и периферией. Первый проект конституции был отвергнут на референдуме в 2005 г., и только в 2010 г. на повторном референдуме она была принята в новой редакции. По сути, конституционная реформа означала осуществление идеала majimbo, однако к этому времени разочарование среди жителей побережья в легальности политического процесса достигло такой степени, что новая конституция была принята некоторыми из них очень скептически (Kenya’s Coast 2016: 2–6; The MRC 2011: 16, 23–24; Some 2012; Chome 2013: 101).

За несколько месяцев до первого референдума, 1 января 2005 г., лидеры MRC разослали несколько писем с требованием предоставить независимость Береговому протекторату. В письме на имя королевы Великобритании в частности говорилось: “Береговой протекторат, известный как Момбаса, с настоящего момента провозглашается Республикой Момбаса под руководством Республиканского Совета”, а “мы, жители Берегового протектората, отказываемся от гражданства Кении” (цит. по: Willis, Gona 2012: 62–63). Письмо было подписано 12 активистами, в частности Омаром Хамиси Мвамнуадзи и Ранду Нзаи Рува, фигурирующими в более поздних источниках в качестве председателя и генерального секретаря MRC соответственно (напр.: Some 2012).

Помня о прошлых нападениях рейдеров, уже в марте 2005 г. полиция устроила облаву в области Квале: пять членов MRC погибло, а его лидеры были арестованы (Mwakugu 2005; Chanji 2012). Вначале такая тактика дала свой эффект: во время президентских выборов 2007 г. на побережье произошли только мелкие и неорганизованные нападения на переселенцев-wabara, а заявлений от MRC не последовало (Mghanga 2010; The MRC 2011: 20). Однако накануне повторного референдума MRC разослал несколько новых писем и составил целый манифест, отражающий его политическую программу (The Mombasa… 2011; Report 2012: 2). В письме от 6 февраля 2010 г. к членам парламента от Береговой провинции, подписанном Ранду Нзаи, в частности говорилось: “Республиканский совет Момбасы (RECOMO) со смирением просит вашей поддержки в защите жителей побережья от правительства Кении… мирным путем или через кровопролитие, но настанет день, когда Побережье будет самостоятельной страной” (цит. по: Willis, Gona 2012: 64).

Уже после референдума, в октябре 2010 г., правительство внесло MRC в список криминальных организаций, что, однако, было признано неконституционным в июле 2012 г. отделением Верховного суда в Момбасе (Kenya Coast Survey 2013: 52; Dealing… 2013: 2). Это решение, в свою очередь, было опротестовано генеральным прокурором в Апелляционном суде, который в 2016 г. отверг апелляцию; неоднократные попытки диалога с властями так ни к чему и не привели (Muthoni, Beja 2016; Kenya’s Coast 2016: 9).

Наиболее острым периодом противостояния стал 2012 г.: руководство MRC призывало к бойкоту очередных парламентских и президентских выборов, полиция подавляла его собрания, были новые жертвы (Kisiangani, Lewela 2012; Kenya Coast Survey 2013: 93). В день выборов, 4 марта 2013 г., несколько участков для голосования и полицейских станций на побережье были атакованы: погибло 19 человек. Стиль этих нападений, как отмечают исследователи, вызывает живую реминисценцию с рейдами 1997 г. (Mwakimako, Willis 2014: 18). За убийство четырех полицейских в день выборов двое из нападавших, являвшихся членами одной из молодежных групп MRC, но, по-видимому, действовавших независимо от его руководства (ср.: Kisiangani, Lewela 2012; Kenya’s Coast 2016: 10), были приговорены в суде Момбасы к смертной казни (Oketch 2016). Ни бойкот, ни нападения не смогли сорвать выборы: явка избирателей на побережье была даже выше, чем в 2007 г. (Willis, Chome 2014: 119–121).

Ситуация на побережье: риторика и реальность

Многие публичные заявления MRC во многом повторяют этнополитизированную риторику о маргинализации населения побережья, поддерживавшуюся в течение всех 1990х годов самыми разными политическими деятелями. Но насколько они обоснованы юридически и социально-экономически, насколько движение пользуется поддержкой населения, каков его социальный состав и идеологическая платформа?

Юридические предпосылки.

Юридически лидеры MRC обосновывают свою позицию тем, что англичане навязали султану Занзибара договор 1895 г. о Береговом протекторате без ведома жителей кенийского побережья, и отвергают соглашение 1963 г., по которому султан полностью отказался от прав на него (Kenya Coast Survey 2013: 52; Willis, Gona 2012: 62). При приближении выборов 2013 г. руководство MRC заявило, что существовало дополнительное соглашение 1963 г., согласно которому управление побережьем было предоставлено правительству Кении в аренду сроком на 50 лет, по истечении которого побережье должно получить независимость (Kisiangani, Lewela 2012; Dealing… 2013: 1). Привести текст этого соглашения или указать его местонахождение лидеры MRC до сих пор так и не смогли (ср.: Willis, Gona 2012: 65–66).

Социально-экономические предпосылки.

Согласно переписи 2009 г., окончившие среднюю школу составляют: 15% всех опрошенных в Береговой провинции (в Момбасе – 26%), 4% – в Северо-Восточной провинции, 15% – в Восточной, 15% – в Рифт Вэлли; 16% – в Западной, 18% – в Ньянзе, 25% – в Центральной, 33% – в Найроби (рассчитано по: Population Census 2010: 96–116). Однако переселенцы-wabara значительно опережают wapwani по уровню образования (Kenya Coast Survey 2013: 20–21), хотя количество средних школ на побережье самое низкое в стране, а классы переполнены (Njonjo 2010: 65, 73). Если обезземеливание среди беднейших слоев сельского населения Береговой провинции составляет 13%, то в других провинциях ситуация следующая: в Центральной – 16%; в Рифт Вэлли – 14%; в Восточнойв – 11%; в Ньянзе – 10%; в Западной – 6% (Pulling Apart 2004: 17). Однако именно wabara имеют значительные земельные владения на побережье, что особенно чувствительно для wapwani, многие из которых не могут получить формальных прав на занимаемую ими землю (Kenya Coast Survey 2013: 32–33; We Don’t Trust 2016: 13–18; Some 2012).

На начало текущего столетия Береговая провинция не сильно отставала от ведущих кенийских провинций по распределению доходов (уровню неравенства) и по уровню бедности (Pulling Apart 2004: 14, 24; Meilink 2000: 17–19). Однако на побережье многие молодые суахили и миджикенда не могут найти работу ни в госсекторе, ни в туристическом бизнесе, не выдерживая конкуренции с переселенцами-wabara (Kenya Coast Survey 2013: 15, 40, 65; Kenya’s 2013: 46–47, fns.; Mghanga 2010: 64). Огромную роль играет и то, что большая часть доходов, аккумулируемых туристическим бизнесом, идет в руки иностранных инвесторов, на чьи деньги возводятся отели западного типа на побережье (Middleton 1992: 53, 185). В результате 70% населения Береговой провинции находится за чертой бедности; несмотря на то, что это не худший показатель среди кенийских регионов, разница с Центральной провинцией, где он составляет 35%, весьма разительна (Pulling Apart 2004: 24; ср.: Meilink 2000: 18). Такие резкие контрасты во многом объясняются тем, что по уровню неравенства Кения занимает одно из первых мест в мире (Pulling Apart 2004: 7–9).

Таким образом, хотя по усредненным статистическим данным бывшая Береговая провинция занимала во время появления MRC далеко не худшее положение среди других кенийских провинций, именно существенный разрыв в социально-экономическом положении между wabara и wapwani стал основой протестного движения, принявшего форму этнического сепаратизма.

Поддержка населения.

Согласно социологическому опросу, проведенному на побережье за месяц до выборов 2013 г., из тех респондентов, кто знал о существовании MRC (а таких оказалось 1656 человека, или 53% от общего числа опрошенных), 38% поддерживало его цели и только 19% – методы (Kenya Coast Survey 2013: 58). Эти данные в целом соответствуют полученным в другом, менее дифференцированном опросе (Ngunyi, Katumanga 2014: 58–61; ср.: Kaulu 2013: 51–52). Характерно, что негативное отношение к MRC проявляется в большей степени среди переселенцев-wabara, чем среди wapwani (Kenya Coast Survey 2013: 59–61). Из числа респондентов, которые полагали, что MRC пользуется поддержкой (591 человек), на вопрос о том, кто именно его поддерживает, 51% указали на племена миджикенда, 25% – на местную молодежь, и только 19% – на мусульман (Kenya Coast Survey 2013: 57–58).

Среди миджикенда ислам исповедуют почти исключительно диго (Parkin 1989: 166), поэтому MRC находит широкую поддержку и у христианского населения (Report 2012: 37; Wafula 2013; Willis, Gona 2013: 65; Deacon et al. 2017: 148), в особенности – в церквях пятидесятников-харизматиков (Kenya Coast Survey 2013: 52; The MRC 2011: 39–40). Безусловно, MRC пользуется поддержкой среди мусульман побережья (Report 2012: 31, 37; Kenya Coast Survey 2013: 57), но его лидеры неоднократно заявляли, что их организация межконфессиональная (Dealing… 2013: 1; Kaulu 2013: 6), а их манифест признает равные права за разными религиями (The Mombasa… 2011). Эти данные исключают артикулированную в прессе точку зрения, что MRC является радикальной исламской организацией.

Идеологическая платформа и состав.

Активисты MRC широко используют в своей риторике самые различные лозунги сепаратизма, наиболее известным из которых стал: “Побережье – это не Кения” (суах. Pwani si Kenya) (Report 2012: 1). Если одни данные свидетельствуют о том, что это не просто риторический прием (Kaulu 2013: 45; Ngunyi, Katumanga 2014: 83), то другие, на первый взгляд, говорят об обратном (Kenya Coast Survey 2013: 64; The MRC 2011: 44; Chanji 2012). Это противоречие объясняется тем, что мировоззрение даже ведущих членов MRC можно назвать наивно-идеализированным, а их требования социального равноправия – излишне завышенными. Именно такой вывод позволяет нам сделать анализ манифеста MRC и многочисленных высказываний его активистов в кенийской прессе. Исследователи также отмечают, что декларации MRC не свободны от этнических противоречий: по ним едва ли можно понять, кого их авторы относят к wapwani, а кого к – wabara (Willis, Gona 2013: 63–64, 67–71; Willis, Chome 2014: 117, 120).

Социологический опрос 2013 г. показал, что респонденты из Момбасы и ближайших к ней районов выделяли среди целей MRC, прежде всего, справедливое распределение земли и только затем сепаратизм; жители же отдаленных районов побережья выдвигали сепаратизм на первое место (Kenya Coast Survey 2013: 56). Это объясняется как ограниченностью информации о деятельности и целях MRC, так и склонностью прессы акцентировать внимание на сепаратистских тенденциях (ср.: Reporting Conflict 2010; Kaulu 2013).

Вопрос о степени консолидированности MRC остается во многом дискуссионным (Willis, Chome 2014: 117–118; Mwakimako, Willis 2014: 17–18). В настоящее время невозможно верифицировать ни данные о социальном составе организации (Botha 2014: 17), ни разрозненную информацию о числе его филиалов и молодежных (боевых) групп (The MRC 2011: 25, 47; Wafula 2013; Ngunyi, Katumanga 2014: 58, 60). Несомненно только то, что среди руководства и членов MRC преобладают этнические миджикенда и суахили, причем из наиболее бедных и малообразованных слоев населения (Kenya Coast Survey 2013: 51, 53; The MRC 2011: 25, 45–46; Willis, Chome 2014: 117; Botha 2014: 12).

* * *

Манипуляции этничностью в политических целях в 1990е годы привели часть традиционного населения побережья (wapwani) к полному отказу от участия в легальном политическом процессе и создали благоприятную среду для становления движения сепаратизма, предпосылки которого были и в историческом прошлом страны. Однако определяющую роль в этом процессе сыграла социально-экономическая маргинализация wapwani на фоне все увеличивающегося числа преуспевающих переселенцев-wabara. И хотя именно эти категории используются при этнополитических манипуляциях, за ними стоят не воображаемые сообщества, а вполне реальные интересы и нужды людей, страдающих от негативных сторон экономической и культурной этноконкуренции, политического трайбализма, депривации в социальной сфере. Кенийский материал дает возможность сделать важный вывод: не следует сводить все многообразие этнических процессов к их конструированию политическими элитами, а этнические категории к – воображаемым сообществам.

Примечания

1. В политической и экономической жизни Кении лидирующие позиции занимают бантуязычные кикую, составляющие самую крупную этническую группу – 17% от общей численности населения. Их основными конкурентами среди более чем 40 этносов страны выступают нилотоязычные луо – 10% (рассчитано по: Population Census 2010: 397-398).
2. Этнотаксон миджикенда (5%) объединил в себе следующие микроэтносы: джибана, диго, дурума, гириама, камбе, каума, рибаи, рибе, чоньи, в число которых в последней переписи были добавлены покомо, дахало, ваата и бони (Ibid). На языке миджикенда, близкородственному суахили, самоназвание выглядит как макайаченда, что отсылает к секретным лесным поселениям кайа (Spear 1981: 85). Они и сегодня играют роль священных центров, т.к. для африканского этнического самосознания связь с землей намного очевиднее, чем для более урбанизированного европейского.
3. Этнотаксон календжин (12%) по сути своей является лингвистическим, т.к. объединяет в себе существенно диверсифицированные культурно, но родственные по языкам племена северо-западной части страны (Population Census 2010: 397-398).