На третий день творения сказал Бог: “…да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле… И произвела земля зелень, траву… и дерево, приносящее плод” (Бытие. Гл. 1. Ст. 11–12). Так появились растения, сыгравшие важнейшую роль в судьбе человека: они стали пищей, средством врачевания, объектом верований и поклонений, элементом магических практик, символом власти. Более того, то, что на первый взгляд казалось древнейшей этноботанической традицией или реликтом уже утраченного канона архаичного травопользования, на поверку становилось вполне востребованным и жизнеспособным культурным элементом повседневности практически во всех регионах мира.

Первой, предположительно, зародилась пищевая функция растений. Палеолитическая революция обусловила переход человека к охоте, неолитическая привела к развитию земледелия (Бродель 1986: 120–121). В VII–VI тыс. до н.э. началась и доместикация флоры, появились культурные виды, в первую очередь злаки, хотя потребление человеком дикорастущих растений – начало процесса фитоалимургии – датируется значительно более ранними эпохами. Этот популярный сегодня термин был введен в научный оборот итальянским врачом и ботаником Дж. Тарджони Тоццетти, опубликовавшим в 1767 г. труд “О насущной необходимости в еде. Алимургия, или способ смягчить последствия неурожаев” (Targioni Tozzetti 1988 [1767]). Не менее распространен и его синоним – фуражирование (англ. foraging), заимствованный у зоологов и экологов и обозначающий поиск или добывание животными пищи. В наши дни потребление дикорастущих растений сохраняется как эксплуатация органичного алиментарного наследия в традиционных обществах или проявляется в кулинарно-гастрономических тенденциях постмодернизма; последнее – в качестве составляющей концепции здорового образа жизни и как дань алиментарной моде (Ballarini 2018). “Промоутеров” таких веяний сегодня много, например Р. Реджепи – датско-албанский шеф-повар и совладелец модного ресторана “Noma” в Копенгагене (Foraging… s.d.), который в русле переосмысления скандинавской пищевой традиции сделал ставку на лишайники, мхи, лесные травы, корни растений, древесные грибы (Zilber, Redzepi 2020: 12), или Р. Кофоед – датский шеф-повар и ресторатор (Haist 2020; Borghese 2020).

Триумфальное возвращение трав, злаков и плодов в рацион Старого и Нового Света в контексте слома былой устойчивой парадигмы алиментарных ценностей, в частности востребованности мяса и его производных (Мартынова, Фаис-Леутская 2020), обусловлено многими факторами. Свою роль сыграли СМИ и социальные сети, навязывающие обществу символы статуса (Элиас 2001; Dalby A., Dalby R. 2017) и идеалы образа/внешности, к которым должны стремиться все (!). Свою лепту в популяризацию “зеленой” пищи, ранее еды неимущих (ср.: Bourdieu 1979; Элиас 2001; Lajçi 2020), внесли и повышение благосостояния в глобальном масштабе, и интерес богатого общества к “культуре бедности”, отмеченный М. Монтанари (Montanari 1997: 196). Спрос на “растительную еду” продиктован в том числе стремлением к здоровому образу жизни (Pieroni, Quave 2014) – рост потребления калорийной пищи в богатых странах мира уже в середине ХХ в. привел к ухудшению здоровья населения; ожирение и нарушение обмена веществ обрели хронический характер. Призывы к соблюдению диеты и смене рациона не прошли даром: Homo herbivorus (человек травоядный) сегодня вытесняет Homo carnivorus-а (человека плотоядного); все более популярными становятся вегетарианство, сыроедение, веганство. Не случайно именно “зелень” либо ее производные все чаще признаются типичными продуктами и становятся официальными пищевыми маркерами регионов мира, растения или их производные постоянно пополняют список Нематериального культурного наследия ЮНЕСКО.

Но человек в своем новом увлечении проявил разборчивость. Дифференциация растительной пищи в зависимости от способов ее выращивания и средств, используемых при этом (удобрения, пестициды, ГМО), привела к появлению элитной органики и овощей/фруктов массового производства с применением “химии”. Потребители расслоились на тех, кто может позволить себе “штучный товар” – чистую продукцию, и тех, кто обречен на массовую. И хотя это разделение лишено былого радикализма (разница между репкой органической и подпитанной селитрой для большинства не столь велика, как, скажем, “пропасть” между свеклой и омаром), все же именно с ним связана широкая популярность практики локаворизма (продукция подлежит сбыту и потреблению в ареале ее производства), позволяющей получать информацию о том, кто и как применяет удобрения, хранит урожай, обрабатывает сырье (Smith, MacKinnon 2007: 21). И именно к “здоровому” растениеводству имеет отношение food activism – новые формы взаимодействия и организации производителей, в первую очередь в Европе (Siniscalchi, Harper 2019).

Завершая тему пищевой функции растений, отметим, что курс на “полезность” в рамках глобального мегатренда здоровья требует трезвой оценки. Пропаганда (при участии ученых, включая антропологов, историков, фольклористов) “опыта предков”, так наз. экологических продуктов, грамотного использования биоресурсов, бережного отношения к природе, приоритетности растительной пищи и щадящих способов готовки (JEE 2021) объективно нацелена на защиту здоровья человека и планеты. Однако этот модный тренд сегодня – еще и предмет спекуляций, на нем “греет руки” широкий круг лиц – от маркетологов, промоутеров, местных производителей до врачей и диетологов.

Обожествление и ритуализация растений весьма архаичны, хотя их культ оформился позже, чем культ животных. Исключительная важность диких и культурных видов флоры, особенно у земледельческих народов, обуславливала сакрализацию и мифологизацию всего контекста, в котором они выступают: от земли (их “материнского лона” и символа жизни в целом) до влияющих на вегетацию природных факторов (дождя, снега, ветра, солнца). Объектами поклонения становятся не только растения, но и их части – корни, листья, ветви, кора, цветы, плоды, семена (Топоров 1982: 369; Tirta 2004), – выступающие в роли амулетов, а также в качестве составляющих магических или сопровождающих заклинания действий (Cunnighan 1985; Lajçi 2020). Не случайно столь большое внимание месту растений в мифах уделяли Дж.Дж. Фрэзер (Фрэзер 1980), В.Я. Пропп (Пропп 2006), представители Московской этнолингвистической школы (Толстой 1995–2012).

Многие мировые религии зиждутся на реликтах древнейших культов, связанных с флорой. Так, в иудаизме фигурируют шиват а-миним (семь сакральных растений: пшеница, ячмень, виноград, инжир, гранат, маслины, финики) (Второзаконие. Гл. 8. Ст. 7–8). Растительными символами (Древо Жизни; Дерево Познания Добра и Зла; Неопалимая купина – горящий терновник, в котором ангел явился Моисею; лоза, смоковница, оливковые рощи Гефсиманского сада в Новом Завете; древо – палеохристианский символ Христа) изобилует Священное Писание. Коран именует “благословенными” пальму и оливковое дерево (Коран. Сура Ибрахим, 29-й аят; Сура Свет, 35-1 аят; Сура Верующие, 20-1 аят). Многие сакральные фитосимволы (базилик, фикус, бадьян, молочай) из древнейших растительных культов Южной и Юго-Восточной Азии перешли в джайнизм, буддизм, индуизм (Krishna, Amirthalingam 2014).

Актуальность научного анализа миссий растений в культуре, канонов их применимости, включая сакральную функцию, обусловлена как существованием традиционных общностей, сохраняющих свое органичное культурное наследие, верования и ритуалы, так и резким подъемом неоязычества (этнических религий), в различных формах которого фито- и дендрокульты занимают важнейшее место (Strmiska 2005: 18–22; Харитонова и др. 2008; Гайдуков 2016: 24–46). Идеологи этих движений позиционируют их как “возвращение к корням” и “путь к идентичности”, однако на практике речь порой идет об искажении аутентичности, фальсификации традиций, о спекуляциях на тему культурной преемственности и даже об оформлении экстремистских языческих ультраправых движений национал-патриотического и нацистского толка (Шнирельман 2012).

С древности многие растения – знаки власти. Так, лавр, священное растение Аполлона – символ потестарности и триумфа, а пальмовая ветвь у народов Азии, Магриба, Южной Европы – эмблема победы и торжества (“пальма первенства”). В европейской геральдике обрели известность: листья дуба – этот древнеримский знак власти был взят на вооружение Третьим рейхом; роза – королевская эмблема Англии, прославленная Войной Алой и Белой Роз (под знаком первой за корону боролись Ланкастеры, под знаком второй – Йорки) (Coss, Keen 2003: 28); лилия – символ власти басилевсов Византии, позже лилия “перешла” королям Франции (Золотницкий 1914; Холл 1996); чертополох, давший имя рыцарскому ордену и ставший национальной эмблемой Шотландии (Burnett, Dennis 1997: 19–20). Ветви акации, кипариса, кедра, початок кукурузы – элементы масонской символики (Мак-Налти 2011: 166, 170). Императорскую власть Японии олицетворяет желтая или оранжевая 16-лепестковая хризантема, ее изображение – официальный герб страны (Бенедикт 2004 [1946]), а в число “растительных” знаков самурайских родов входят листья и цветы мандарина, цветы груши и дыни, сосновые ветки и шишки, горечавка, магнолия, имбирь, листья абрикоса, гвоздика, плющ (Скраливецкий 2018).

Сложно точно указать, когда человек начал применять растения в медицинской практике. Термин фитотерапия был предложен французским врачом А. Леклерком на рубеже ХIХ–ХХ вв., а фармакогнозия как наука, изучающая фитолекарства, возникла в XIX в., однако применение растений в лечебных целях уходит корнями в глубочайшую древность. Так, раскопки на территории Ирака выявили доказательства лекарственного использования трав в Шумере уже в III тыс. до н.э. (Saporetti 2001). Папирус Эберса в Древнем Египте (1550 г. до н.э.) приводит рецепты 900 фитолекарств для лечения болезней желудочно-кишечного тракта, дыхательной, сердечно-сосудистой систем, нарушений слуха и зрения, инфекций и глистных инвазий (Nunn 1996). Травы занимают ключевое место в древнекитайской медицине; датой ее рождения считается 3216 г. до н.э., когда увидела свет “Бень Цао” (“Книга о травах”), составленная легендарным императором Шэнь-нунем – “царем лекарств” (Unschuld 1986). Этот труд и сегодня считают первоисточником всех когда-либо появлявшихся в Китае сочинений по фитомедицине (Bensky, Gamble 1993: 27), включая созданный в 1578 г. фармакологом Ли Ши-чжэнем свод фитолекарств традиционной медицины, содержащий 12 тыс. рецептов и описания 1874 видов трав (Ли Ши-чжэнь 2004). Аюрведа, традиционная система индийской народной медицины, и поныне использует около 800 растений, выращивают же лекарственные травы в Индии с III в. н.э. Авеста, собрание священных текстов зороастрийцев, описывает растения, применявшиеся в медицине Древнего Ирана (Bonjar 2004: 301–305).

Причудлива судьба европейской “травной медицины”. Ее основы были заложены еще в Античности. Так, труд Плиния Старшего “Естественная история” (Historia Naturalis) стал главным энциклопедическим сочинением древности. Отметим, что 17 из 37 книг “Естественной истории” посвящены именно растениям, их свойствам и лекарствам на растительном сырье (Plinio 1984–1985, 1986). Не менее значим и написанный в I в. н.э. греческим врачом Диоскоридом труд “Лекарственные вещества” (De Materia Medica) – содержавший сведения о 600 растениях Средиземноморья, сроках их сбора, пригодности в пищу и применимости в медицине, он считался вплоть до конца Средневековья наиболее авторитетным справочником по “травоведению” и фармакогнозии и в Европе, и на Востоке (Jones 1946: 21). После краха Западной Римской империи древние “травные” знания в Европе были преданы забвению, сохранились они лишь в Византии и вернулись в Европу (как и медицина вообще) на волне византийских захватов (Howard 1987: 29), но в основном на гребне мусульманской экспансии VIII в. – с арабами, возродившими и поднявшими на новый уровень теорию и практику врачевания (Jacquart, Micheau 1990).

Актуальность исследований традиций фитомедицины обусловлена тем, что она и сегодня вполне востребована, причем не только в контексте народной культуры, но и общечеловеческом контексте (JEE 2021). Многие пациенты, уверенные, что “натуральность” (“природность”) фитопрепаратов гарантирует безопасность и эффективность их применения, и сегодня больше доверяют им, нежели синтетическим лекарствам (“химии”). Так, в США, например, с 1993 по 2012 гг. рынок фитопрепаратов вырос в десять раз (Riccò 2019: 475). В последние годы традиции народного травничества не только были повсеместно реабилитированы официальной медициной, но и стали объектом научного изучения, а их элементы вошли с состав учебных курсов. Так, кафедра фитотерапии открыта на медицинском факультете РУДН; народная травная медицина преподается в медицинских вузах в Италии, в других странах Европы и Латинской Америки (Ibid.: 475–476). Свидетельством увеличения интереса к проблеме использования растений в медицине – и не только в целительстве традиционных сообществ, но и в лечебных практиках современных социумов – является динамика роста посвященных этой теме работ. Так, если в 2000 г. PubMed – база данных медико-биологических публикаций Национальной медицинской библиотеки США – содержала 1497 публикаций по фитотерапии, данные о 1891 исследовании по травной медицине и 26 206 – по фитопрепаратам (Formenti 2000: 62), то к 2018 г. их число выросло соответственно до 4070, 6120 и 39 819 (Riccò 2019: 489).

Рождение этноботаники как единого междисциплинарного научного поля связано с исследованиями в Новом Свете, с американской школой и в первую очередь с фигурой биолога Р.Э. Шултса – “отца” этого направления. Сегодня огромную лепту в развитие этноботаники вносят представители естественных наук – ученые из Азии, Африки, Латинской Америки (см., напр.: Naranjo 1983; Saki et al. 2016); кроме того, в процесс исследований активно включились антропологи.

Правда, попытки оценить вклад последних в освещение различных граней “бытия” растений в исторической ретроспективе обречены на провал – число антропологических исследований по этноботанике не поддается исчислению. Но, прежде чем мы остановимся на отечественных наработках в этой области, отметим, что, при существовании в стане антропологов различных толкований предмета исследований этноботаники (Гресь 2017), все же довлеет точка зрения, согласно которой этноботаника есть синоним фитоантропологии, а последняя изучает то, как сами носители традиции рационально и мифологически воспринимают растительный мир (Воробьев 2019а: 44). Однако нередки и блистательные примеры междисциплинарного подхода. Так, итальянский исследователь А. Пьерони в своих трудах анализирует растения с позиций антропологии, медицины и лингвистики (Pieroni, Quave 2014)¹.

Правда, попытки оценить вклад последних в освещение различных граней “бытия” растений в исторической ретроспективе обречены на провал – число антропологических исследований по этноботанике не поддается исчислению. Но, прежде чем мы остановимся на отечественных наработках в этой области, отметим, что, при существовании в стане антропологов различных толкований предмета исследований этноботаники (Гресь 2017), все же довлеет точка зрения, согласно которой этноботаника есть синоним фитоантропологии, а последняя изучает то, как сами носители традиции рационально и мифологически воспринимают растительный мир (Воробьев 2019а: 44). Однако нередки и блистательные примеры междисциплинарного подхода. Так, итальянский исследователь А. Пьерони в своих трудах анализирует растения с позиций антропологии, медицины и лингвистики (Pieroni, Quave 2014)¹.