© Н.Л. Пушкарева ¹

ТРУД И ОТДЫХ ЖЕНЩИН-УЧЕНЫХ В ОЦЕНКАХ ИХ САМИХ В СОВЕТСКОЙ И ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ

…наука требует ненормированного рабочего дня

(Механик 2019)

Отдых в нашей стране нагружен социальной ответственностью: он выражен как конституционное право гражданина и гражданки на “время для восстановления сил и повышения работоспособности” (Черняева 2006: 31). Соотношение труда и отдыха тех, кто занят в интеллектуальной сфере, – это довольно сложное распределение фонда рабочего, внерабочего и свободного времени, а в исследовательском плане – один из аспектов антропологии повседневности. Веками считалось, что само занятие умственным трудом – уже и есть отдых, привилегия избранных, полученная за счет упорного и длительного труда многих (Веблен 1984). Неразъединенность сфер работы и досуга у лиц интеллектуального труда предстает в глазах тех, кто занят иными формами деятельности, бесконечным отдыхом. Поэтому аналитик, сам увлеченный и занятый наукой, способен в силу личного опыта найти более точные способы оценки бюджета времени ученого. Чтобы глубже проанализировать пути превращения труда в досугоподобные виды деятельности, перетекания досуга в работу и обратно, стоит применить методику анализа полуструктурированных биографических нарративов (Wengraf 2001), дополнив их изучением опубликованных воспоминаний, писем, интервью, a заодно попытаться обнаружить динамику перемен.

Можно принять за аксиому то, что у женщин вне зависимости от формы их профессиональной занятости и даже при отсутствии таковой отдых может оказаться в дефиците в связи с двойной нагрузкой (на работе и дома) и меньшим временем на досуг (Moskoff 1984: 156; Goldman 2000: 197). Особенно сложным предстает соотношение работа–отдых для женщин-ученых, что хорошо видно при анализе их биографических нарративов. Какой бы исторический период ни брался для исследования, очевидно, что именно на женщинах практически в любой стране помимо профессиональных обязанностей лежат обязательства по бытовому обеспечению детей, мужа, родственников. Вникая в содержание внерабочего и свободного времени женщин в разные исторические периоды, можно попытаться определить уровень и качество их жизни в тех категориях, которые сохранены женской социальной памятью (отдых, досуг, свободное время, передышка, отпуск, забава и т.д.), выяснить степень самореализации женской личности (Щепеткова 2015: 128). Антропологу повседневности важно в этом случае принимать во внимание историко-культурные условия, систему ценностей и менталитет лиц умственного труда в изучаемую эпоху, социальные нормы и установки и те стороны обыденного, которые именуются “укладом жизнедеятельности” – привычные практики, неписаные правила, ритуалы и традиции (Патрушев 1999: 3).

Исходя из современного концепта научной работы, повседневное погружение в изучаемую проблему – главное условие успешности. Как удается женщинам-ученым “не выходить из темы” даже при выполнении обыденных бытовых действий, которые у “слабой” половины человечества в советской и постсоветской семье занимают бóльшую долю внерабочей части дня? Полвека назад гендерное неравенство в бюджетах внерабочего времени было особенно явным: в целом по стране женщины тратили на ведение домашнего хозяйства свыше 4 час. в день, а в выходные – все 8,5 час., и даже техническое оснащение быта, немного сгладив это расхождение (Пруденский 1961: 19; Грушин 1964: 5), не устранило гендерные различия. Затраты времени на обеспечение жизни семьи в 1960-е годы у мужчин были в 2-2,5 раза меньше, чем у женщин (Гордон, Клопов 1972; Гордон, Римашевская 1972). Спустя полвека социологи отметили улучшение, но все же и сегодня мужчины тратят на участие в домашних делах на 25% меньше времени, чем женщины (Рощин 2005; Gershuny 2000). Как выглядит картина удовлетворенности таким положением в академическом сообществе? Сопоставима ли она с существовавшей полвека назад? Какова динамика?

Прежде чем обратиться к женским эго-документам (воспоминаниям, интервью, письмам), стоит вспомнить, что в CCCР рождение “женской литературы” – книг, написанных женщинами для женщин и отображающих женскую аксиосферу (Women’s writing n.d.) – связано с публикацией в журнале “Новый мир” малозаметной повести “Неделя как неделя” Н.В. Баранской (Баранская 1969). Автор повести за 40 лет до публикации окончила историко-этнологический факультет МГУ (в 1930 г.) и всю жизнь была связана с наукой: работала в издательствах, музеях, водила экскурсии… Уйдя на пенсию, Н.В. Баранская с чисто профессиональной этнографической холодностью описала домашний быт научной работницы, открыв тем самым шлюзы “женскому письму” как форме самовыражения в советской литературе (Воробьева 2013: 180; Кашкарова 1996: 57–69). Картина страшной даже по тогдашним меркам загруженности замужней научной работницы, вынужденной метаться между уборками-готовками-стирками, недовольным мужем, вечно болеющими детьми и исследованиями в области химии, отвлекаться на сверхурочные часы идиотских политзанятий, запоминалась стилем изложения, какой-то обреченной отстраненностью. Читатели 1970-х годов не без оснований ассоциировали повесть с названием ставшего тогда модным фильма С. Поллака “Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?”. Многие женщины отмечали, что именно “Неделя…” перевернула их жизненную позицию. Экранизация повести была оперативно запрещена, набор отдельного издания рассыпан – власти чувствовали, что в этой сглаженной до безликости, заурядной картине женского повседневья работницы советского НИИ заложена бомба замедленного действия.

Повесть в форме женского дневника содержала массу бытовых деталей и оставляла впечатление прерывистого дыхания бегуньи на бесконечную дистанцию – цитируя одну из выдающихся советских ученых, академика М.В. Нечкину: “…и мучилась и работала невероятно” (Курапова 2013: 189). Современной представительнице академического мира могут показаться смешными научные изыскания героини повести, но изменилось ли содержание внерабочего времени полвека спустя? Обращение к недавнему рассказу Н. Давыдовой “Вся жизнь плюс два дня” позволяет ответить на этот вопрос отрицательно. Главная героиня, заведующая лабораторией, признается, что отдыха у нее нет: “…ни на минуту не прекращаю я думать о [исследовательских] темах, даже если мне кажется, что я думаю о другом, сплю, смеюсь и пью вино. Все мы так…” (Давыдова 1980). А доктор физико-математических наук из Петербурга, 75-летняя Т.М. Бирштейн в своем интервью сказала: “…наука обладает особой притягательностью, это очень радостное занятие, но решение заняться исследованиями связано со многими трудностями”, и одна из них – работа без выходных, просто «как в песне о следователях из советского фильма, “часто слышим мы упреки от родных, что работаем почти без выходных”» (Демина 2008). Женщинам-ученым, привыкшим, что есть “работа с утра до вечера, a с вечера до утра” считавшим нормальным “забвение развлечений вплоть до кино… и непрерывный аврал”, когда “бесконечно хочется сделать если не все, то главное, на что ты способен”, к этому и добавить нечего (Заславская 1964а). Пользуясь словами академика Т.И. Заславской из семейной переписки с сестрой, выдающимся лингвистом-синологом М.И. Черемисиной, отношение к профессии можно выразить словами: “…о, вечное наше пристанище – работа! Она одна укрывает и от мужа, и от любовника!” (Заславская 1964б).

Преобразование внутреннего мира личности, прослеживающееся в автобиографических нарративах, исходящих от женщин-ученых разных поколений, самым тесным образом коррелирует с темой скудости времени на развлечения. Молодые годы, когда основные ступени научного роста еще не пройдены, – это период, когда ученому любого пола надо выполнять все рутинные действия (сбор эмпирического материала, его обработка) самому. Для женщин-ученых профессиональная занятость такого рода в структуре дневного времени, по воспоминаниям, все время дополнялась жизнью семейной, которая в домах научных работников, “небогатых, несколько церемонных”, была жизнью, где было “много книг и мало еды” (Максимова 2004: 116). Поколение “нехваток и очередей” (Б. Слуцкий) воспиталось привычным к бытовым сложностям, среди коих на первом месте было “доставание” продуктов, сопровождавшееся бесконечным стоянием в очередях, а далее – трата массы времени на чистку и готовку.

О том, что варилось и жарилось в домах советских ученых, какова была структура их питания, редко кто упоминает в мемуарах, написанных во второй половине XX в. В аналогичных воспоминаниях женщин-ученых довоенного и дореволюционного времени очень часто фигурируют пироги с капустой и мясом (ОР ГИМ 1: Л. 31) – советские люди такое “меню” могли позволить себе лишь по праздникам. Обычно же на столах научных работников была нехитрая пища, но, конечно, “старались приготовить что-то повкуснее В основном это были рожки с дешевой колбасой, бутерброды с плавленым сыром… отварная картошка, соленые огурцы” (Сахарова 2004: 240). С такого рациона начинало не одно поколение советских женщин-ученых.

В 2014 г. первая из россиянок, получившая tenure (полный профессор) по математике в Кембридже, Н.Г. Берлова (1968 г.р.) призналась: “Женщинам-ученым в принципе довольно тяжело совмещать семью и науку. Потому что наука требует ненормированного рабочего дня. Отключить мозги в пять часов и пойти домой заниматься домашними делами очень тяжело”. И добавила: “Быть ученым – занятие очень странное и очень противоестественное: когда тебе приятнее сидеть с листком и что-то чертить, чем общаться с людьми или заниматься чем-то более социально активным” (Механик 2014).

Именно такой структурой повседневности ученых объясняется активное использование жестко институциализированного временно́го режима старшего поколения научных работников в домах отдыха – учреждениях “туризма и отдыха, предлагавших услуги проживания и питания по путевкам, сроком от 7 дней до мес.” (Гольдфайль 1972: 418). Такой вид отдыха ученых был типичен в годы советской власти (ныне дома отдыха, если не заброшены, то работают как отели; полвека назад значительную часть стоимости путевки компенсировал профсоюз). Это в нынешних биографических нарративах женщин-ученых о домах отдыха никто не упоминает, а в рассказах старшего поколения, письмах, дневниках довоенного и послевоенного времени они фигурируют очень часто. Поначалу путевку в такие места было сложно получить – путевкой (обычно в пансионаты для партработников) премировали, причем только кого-то одного из семьи ученых. Позже построили дома отдыха специально для работников Академии наук СССР, но и в них практика “семейного отдыха” возникла позднее, став в пиковые периоды (зимой после Нового года и в летние месяцы) формой поощрения вначале сотрудников НИИ высокого ранга (в первую очередь докторов наук, членов-корреспондентов, академиков) и лишь затем – “простых смертных” (АРАН 1: Л. 6). Переписка ученых свидетельствует, что чаще выезжал кто-то один из членов семьи (историк М.В. Нечкина поддразнивала мужа из пансионата: “А рогов я тебе еще не наставляла и пока не собираюсь” [АРАН 2: Л. 75], тем самым подтверждая стереотипное представление о таком виде отдыха [Кузнецова 2011: 81–85]).

Домам отдыха, пансионатам и санаториям женщины-ученые, проводившие там время, порой посвящали рассказы и стихи. Особенно повезло самым желанным и знаменитым из них – пансионату “Звенигородский”, находящемуся рядом дачному поселку “Мозжинка” (Гаген-Торн 2009: 40–43) и санаторию “Узкое” (“Санузии”): “Невидимая нить возникла между нами, ко мне, сегодняшней – от тех, что здесь живали, прими и мой ушедшему поклон” (Сванидзе 2003: 521). Пансионаты, санатории, дома отдыха были нужны не только для рекреации, там всегда была возможность, отдыхая… работать. Вполне возможно, что и академический туризм, который стал очень медленно проникать в научную среду с начала 1960-х годов (ЦГАМ: Л. 29), воспринимался как интеллектуальная работа на фоне отдыха; как ни редки были поездки за рубеж на конференции, они случались, но не о них как об отдыхе говорили в воспоминаниях женщины-ученые. Научному анклаву новосибирского Академгородка с такими поездками иногда везло больше, чем столичному ученому сообществу (Ибрагимова 2000: 344; Черемисина 1967). Со второй половины 1970-х годов отдых как работа (или работа, перетекающая в отдых) для женщин-ученых разных поколений стал больше связываться не с пансионатами или домами отдыха, a с личными дачами, которыми все чаще стали обзаводиться рядовые сотрудники академических институтов (поначалу получали возможность построить загородные домики лишь действительные члены и члены-корреспонденты АН СССР, a женщин среди них было менее 4% [Пушкарева 2016: 69–83]).

Крайне редки в нарративах женщин-ученых сожаления об отсутствии нормального, “как у всех”, отдыха. Условием быстрого успеха в науке для большинства опрошенных был отказ от радостей юности и молодости: от “турпоходов на байдарках” (старшее поколение научных работников) (Рубинчик: 2006: 100), участия в домашних вечеринках (“сейшенах”), посещения запрещенных выставок и кинопремьер (поколение 1960-х годов). «Я жалею теперь, что радости молодости лишь мелькнули мимо, говоря словами Юрия Олеши, “как ветка, полная цветов и листьев”. Утешаю себя, как в той советской песне: “Зато мы делаем ракеты” – зато написаны все книги…» (ПМА 2014).

Общая отличительная черта нарративов, исходящих от успешных в науке женщин, это их увлеченность ею и умение преобразовать работу как профессию и способ заработать в работу как досуг или досугообразные формы деятельности, в развлечение и удовольствие, когда отсутствие выходных и праздничных дней – стиль жизни. “Наука как деятельность мне всегда была привлекательна тем, что в ней есть страсть и азарт” (Демина 2006); «Наука – “безразмерное” занятие, здесь нельзя сказать: “Я это сделал и теперь свободен”. Это бывает, если ты стоишь у станка и тебе надо выполнить норму, a у ученого нет нормы» (Фрумкина 2003: 480). Весьма точным является замечание: “…спад [числа публикаций по теме] приходится на тот период, когда вы очень заняты… ставите эксперименты, записываете их, иногда это приходится делать ночью, и реальный результат такой деятельности важнее его публикации” (Коул, Цукерман 1987: 67).

На внерабочее время, которое по существу является все тем же рабочим, у нескольких поколений советских женщин-ученых пришлось поддержание традиции участия в делах учеников и учениц в неформальной домашней обстановке, создание таким путем своей научной школы. В 1945–1985 гг., когда были востребованы (но не имели выхода) критический потенциал, нонконформизм, несервильность, важной формой научной повседневности (гендерно неспецифичной) было именно домашнее неформальное обсуждение, споры – отчасти на кухне за чашкой чая, а отчасти в письмах. Для старого (особенно довоенного и до середины 1960-х годов) поколения гуманитариев в СССР такие встречи и обсуждения дома у научного руководителя были типичны, как и обширная переписка, ведение дневников (ОР РНБ 1: Л. 85об.; Ростовцев 2006: 286). Коллега-историк признавался в письме от 19 февраля 1953 г. архивисту Е.Н. Кушевой: “Эта форма общения мне гораздо симпатичнее, чем телефон. Говорить труднее…” (Панеях 2000: 8). Отчасти это похоже на современные “комменты” в сети (“говорить труднее”), но переписка и переговоры за домашним чаем были значительно менее публичны и более интимны. В начале – середине ХХ в. научные кружки возникали именно дома, а кафедры и институты превращались в совокупности научных школ, своего рода кланов (Александров 1994: 7, 14). За последние 50 лет развития советской и постсоветской науки домашние “посиделки” отошли в прошлое или, видоизменившись, переместились в интернет.

Еще одной общей чертой биографических нарративов женщин в части оценки соотношения труда и отдыха является демонстративное пренебрежение бытовыми неудобствами и подчеркиваемое умение приспособиться к любым жизненным обстоятельствам. “Мы были детьми войны, привыкшими к трудностям. Большинство росло в коммуналках с их примитивным бытом. Благополучие и комфорт были немыслимы” (Рубинчик 2006: 100). Не потому ли так типичны “карьеры” жен известных ученых, которые пожертвовали своим профессиональным ростом? Достаточно назвать В.Е. Лаврентьеву, биолога, владеющего тремя европейскими языками, жену академика М.А. Лаврентьева, без организационного участия которой невозможно представить создание новосибирского Академгородка. Это она “подушками закрывала от метели окна” в лесной избушке, куда переехала из столичной обустроенности вместе с мужем, и это о ней другие научные работницы вспоминали: «…нарочитая комфортность тяготила “первую леди”, начисто лишенную нуворишеской тяги к роскоши, к вызывающей демонстрации благополучия» (Ибрагимова 2000: 344). В.Е. Лаврентьева не стала заметной ученой, отдав все силы и таланты мужу и реализации его идей, она пожертвовала своими бытовыми удобствами и профессиональным ростом.

Большинство женщин-ученых, в особенности имевших семьи и детей, оказались “жаворонками”, видевшими в жестком структурировании дневного времени (рабочее, внерабочее, досуговое) и планировании рабочего дня залог успеха:

Я – “жаворонок”: встаю утром, пью кофе, сажусь за компьютер и пока оттуда не вываливаюсь, сижу за ним. В интервалах – готовлю, стираю, мою посуду – как все. Вечером отвечаю на письма или пишу свои. Не хожу ни в клубы, ни в кафе, ни в театр. У меня есть большая виниловая фонотека, с ней я и помру. Я не обновляю дорогостоящие предметы повседневной жизни типа холодильника. По разным (внеэкономическим) причинам не путешествую (Демина 2006).

О том, что женщинами, занимающимися наукой, работа зачастую воспринимается как досуг или действительно перетекает в него, свидетельствует и такое откровение: “Одно из самых счастливых состояний – это проснуться весной в 6 утра, потихоньку вытащить машинку на нашу 6-метровую кухню и сесть писать… Или в июне на даче устроиться, как только рассветет, за старым садовым столом под жасминами и работать до отупения” (Фрумкина 2003: 117). “Не могу немножко пожить для себя… в напряженной работе и прошла вся моя жизнь…”, – признавалась историк А.М. Панкратова, представительница самого старшего поколения женщин-ученых и одна из первых женщин-академиков в СССР (Панкратова 1936: 305), называвшая в юности быт, домашнюю жизнь с ее традиционными ценностями “серой обывательщиной и мещанством” (Панкратова 1922: 264). Такое отношение полностью коррелирует со строем мыслей женщин-ученых, героинь не только автобиографических нарративов, но и художественной прозы: “Устройте меня на работу! Хоть в районную библиотеку, хоть книжки выдавать… Я должна работать” (Давыдова 1980: 17).

При таком отношении к стиранию грани между работой и отдыхом, отмеченном у старшего поколения респонденток (Демина 2006), среднее поколение (“дети оттепели” 1950–1960-х годов рожд.) лишь отчасти повторило стиль и образ жизни своих учителей. В их глазах “наука как образ жизни” (Locke 1968: 157–189) перестала быть таковой, поскольку не культивируется строй обыденности, отобразившийся “выражениями лиц, исполненных светлых надежд” и энтузиазма (Фрумкина 1997: 118). У этого поколения женщин-ученых при анализе их биографических интервью прослеживается тенденция к психологическому эскапизму (Филатова 2006: 54), бегству от сложностей профессиональной среды и забот на работе в покой и тишину жизни домашней с ее обыденными заботами – приготовить, постирать, погладить… (Демина 2006):

Поскольку работа в науке не предполагает ограниченного рабочего дня, у женщины-ученого нагрузка всегда двойная – особенно, если вы хотите иметь дом. Я любила печь пироги, любила гостей… [и] завидовала одной своей подруге, которую интересовала только наука, ее сосредоточенности на научных занятиях, без желания, чтобы на даче были цветы, в доме – красивая посуда (Синие чулки 2006).

В другом нарративе (рассказ профессора филфака МГУ) – воспоминание о том, что «мама говорила (иронически): “Учись гладить рубашки – в жизни пригодится!” А сейчас у меня две дочери, так это они уже мне читают морали, что я их воспитывала недостаточно женственными», мало учила как раз быть домохозяйками (ПМА 2005).

Разнообразие умений, востребованных во внепрофессиональной домашней работе, – общая черта женщин-ученых, рожденных после войны:

…обшивали мужа и детей, вязали теплые носки и свитера, [могли] готовить любые блюда, в том числе – борщ, рассольник, солянку, винегрет, оливье, селедку под шубой, холодец, заливное, желе, торты, кексы, варенье, повидло, джем, маринованные огурцы, помидоры, солить чеснок, квасить капусту и еще сто тысяч пятьсот вкусных и полезных блюд. Делать ремонт без таджиков, клеить обои, класть плитку, красить стены. Выращивать цветы, овощи, кусты, деревья. Делать вино. Рожать детей, проверять уроки и разбираться без врачей в детских сопливостях, водить машину и (видимо) справились бы и с танком (pan Zagloba 2010).

В отличие от таких научных работниц их мужья и братья, образованные и “остепененные”, при женах/сестрах-ученых соглашались разве что готовить (41% из них), выбирая из громадного перечня работ по дому. Помимо готовки, иногда в этот ряд попадала починка электроприборов, но лишь в части семей, обычно это делегировалось соответствующим службам. При жене – научной работнице муж занимает себя в нерабочее время лишь на 33% домашними делами, определяя это как “помощь семье”, тогда как женщине-ученой никакой поблажки не положено: работающий муж взваливает на ученую супругу 61% работы по дому (это подсчеты европейских социологов, но отражают они картину, типичную и для РФ [Schiebinger, Gilmartin 2010]).

Постоянные домашние нагрузки плюс беспрерывность научной деятельности – обычный стиль жизни женщины-ученой, чьи успехи, по словам респонденток, были достигнуты без помощи близких родственников. Последние выступали в лучшем случае “понимающими” и “разделяющими устремления”, но практически никогда не упоминались как реальные помощники (и наоборот, жены во всем подставляют плечо мужьям-ученым, становясь женами-помощницами – сквозь все воспоминания замужних научных работниц эта мысль проходит буквально красной нитью). “Традиционно ответственность и отзывчивость – часть женского способа бытия в мире”, – подчеркнула М.К. Бейсон, вспоминая свою научную жизнь и жизнь своей матери-антрополога, знаменитой М. Мид (Бейсон 2013: 13). Этой “отзывчивостью” подобное самопожертвование и объясняется. Для женщин-ученых в их частной жизни и повседневности оказывается важной хотя бы психологическая поддержка членов семьи (Демина 2006; Синие чулки 2006), особенно когда об отдыхе приходится забыть в лиминальный период защиты диссертаций. Но никто не упомянул, что в этот сложный момент их освободили от домашних дел и забот.

На следующий день после защиты я осознала, что мой огромный труд, бессонные ночи, наконец-то, закончились. Как в кинопленке, перед моими глазами прошли дни, когда я рано утром ни свет, ни заря уходила в библиотеку, когда по пути я встречала женщин-домохозяек и невольно задавала себе вопрос: “Может, эти женщины счастливее меня?” Но когда я завершила свою научно-исследовательскую работу, после защиты диссертации я почувствовала себя счастливой! (Арапова 2005)

Научная повседневность, будучи постоянным источником занятости, предполагает (особенно в гуманитарной области) возможность трудиться не только на рабочем месте, в библиотеке, архиве, но и дома, в окружении близких; “время адаптации здесь минимально, коммуникативность максимально облегчена” (Берто 1992: 115). Эта особенность научной повседневности очень ценится женщинами-учеными, которые готовы мириться с малой зарплатой, чтобы не менять место работы и такой образ жизни. Но в этой особенности вновь проявляется размытость труда и отдыха, досугоподобная форма профессиональной занятости: “В каком-то смысле я хотела бы сравнить научную карьеру с карьерой в искусстве или литературе. Я работаю – в том числе и дома, – что является обычным для многих ученых. Вы не можете закрыть дверь своего офиса и забыть о своих исследованиях” (Александрова 2009: 6). И кто-то (уже не гуманитарий!) готов даже здоровьем рисковать, но совмещать и науку, и семью: “Женщине в науке трудней, чем мужчине. Надо ребенка рожать – а будущая мама в это время занимается токсичной ртутной органикой! Это реальная ситуация из моей жизни” (Белецкая 2004).

На повседневный быт среднего и молодого поколения женщин-ученых очень повлияла компьютерная грамотность. «Одно время я из библиотеки не вылезала, а теперь я туда не “залезаю”. Стараюсь максимально взять то, что можно, из Интернета… Конечно, можно и покупать книги, но не на профессорскую зарплату – здесь всякий раз приходится хорошо подумать» (Демина 2006). Понятно, что зачастую готовность женщин соглашаться на рутинный, неквалифицированный, нудный труд, на который не идут лица мужского пола, легко эксплуатируют не только в академических НИИ (Демина 2008), заставляя научных сотрудниц как раз отказываться от работы дома и приходить на рабочее место, чтобы создать основу БД или “дотошно заниматься” компьютерной “картотекой” (Вон он какой… 2006). Обслуживающие функции женщин-работниц в современных академических институтах настолько же привычны, насколько кажутся неизбывными.

* * *

Подводя итоги размышлений над текстами женщин-ученых, рассказавших о своей научной повседневности, можно попытаться обобщить разрозненные воспоминания и вывести группу общественных традиций, которые характеризовали бы именно женский стиль существования в сфере науки, его границы и формы, “мир обычаев и привычек”, к “которому они приспосабливали свою жизнь” (Hamilton 1932: 84). Можно сразу сказать, оглядывая полувековой период, что культуру научной работы в советской и постсоветской России отличала скорее стабильность и относительная автономия – удаленность от бурных событий политической истории (оттепель, стагнация, перестройка и т.д.), а вовсе не изменчивость, характерная, кстати, для всей городской культуры России (Bushnell 1988). Изучая воспоминания научных работниц самых разных специальностей, по отдельным черточкам профессионального пути и случайным обмолвкам можно видеть, насколько отдых был вплетен в труд, интегрирован с ним. Очевидно, что интеллектуалки находили в профессиональной деятельности развлекательные, творческие моменты, работа все время проникала в их досуговое время.

Досуговая жизнь женщин интеллектуальной сферы была детерминирована трудом без выходных и праздников, именно этим объясняется скудость времени на развлечения у научных работниц всех поколений. Излюбленными местами досуга старшего поколения были дача и – особенно – пансионат (Дом отдыха), позволявшие, пусть и в измененной форме, продолжать российские городские традиции дружеского гостевания, встреч на улицах, прогулок, застолий (особенно дачных). Для среднего и молодого поколений женщин-ученых эти виды отдыха потеряли былую привлекательность не только в связи с изменением качества жизни, ростом доходов, более широкими возможностями путешествий (в т.ч. зарубежных), но и в связи с изменением содержания и форм их труда, иным перераспределением бюджета домашнего времени, включая время на воспитание детей и взаимодействие в семье (Коул, Цукерман 1987: 67; Xie, Shauman 2003).

Большую значимость для старшего поколения женщин-исследователей имели домашние (у научных руководителей) кружки, посещение которых занимало значительную часть внерабочего времени. Такие формы взаимодействия женщин-ученых и их учениц и продолжательниц в настоящее время мало распространены. Менее типичным стало и пренебрежение бытовыми неудобствами: за полвека в стране выросло поколение женщин-ученых, для которых “бытовое” важнее “научного” – перед ними не стоит вопрос выбора между семьей и наукой. В особенности облегчили дело интернет и порожденная им возможность работать, не выходя из дома.

Благодарности

Исследование проведено при поддержке программы НИР ИЭА РАН и программы РАН “Этнокультурное разнообразие российского общества и укрепление общероссийской идентичности” (проект “Российские ценности и символы”).

КОММЕНТАРИИ

© О.А. Валькова ²

И ЧТО ЗА ЧУДО ТАКОЕ – ОТДЫХ ЖЕНЩИН-УЧЕНЫХ?..

Чувствую себя прекрасно, как всегда,

когда столько дела, что дохнуть некогда…

(из письма чл.-корр. Императорской Академии наук О.А. Федченко

Б.А. Федченко, 1902 г.)

Подняв вопрос об отдыхе женщин-ученых, Наталья Львовна Пушкарева затронула очень интересную тему – интересную и в историческом аспекте, и в современном. Восприятие отдыха как такового и соотношение времени, которое женщина-ученый или, в более позднее время, женщина – научный сотрудник могла (может) или хотела (считала нужным) уделять отдыху, зависят, несомненно, от различных факторов, в том числе от системы организации научной работы в государстве в тот или иной период, от места, занимаемого женщиной (и/или ее семьей) в научной иерархии, от ее семейного и материального положения, состояния здоровья и пр. Но, по нашему мнению, наиболее важным критерием в данном случае является отношение женщины к научной работе как таковой. Поэтому прежде всего необходимо ответить на вопросы: как именно женщины воспринимают свою научную деятельность? чем она является для них? считают ли они это занятие “работой”, и каково их отношение вообще к “работе”? каким образом это отношение менялось с течением времени, принятием законов о женском равноправии, увеличением количества женщин в профессии, изменением социально-бытовых условий жизни?

Хорошо известно, что и в XVIII, и – особенно – в XIX в. в России были женщины, занимавшиеся научными исследованиями на достаточно серьезном уровне. Тем не менее, поскольку никто из них не состоял на службе (по закону и не мог состоять), их научную деятельность относили к хобби и, следовательно, затраченное на нее время считалось отдыхом – отдыхом от семейных, светских, хозяйственных обязанностей. Родные и близкие могли “потакать” своей родственнице или строго ее судить за подобное “легкомыслие”. Даже в начале ХХ в., когда у женщин – жительниц нашей страны появилась возможность получить высшее образование и первые выпускницы высших курсов стали приходить на работу в научные учреждения в качестве вспомогательного персонала, как правило, серьезные женщины-ученые, работавшие независимо и достигавшие значительных результатов, считались исключительно любительницами. А любитель – это человек, отдающий своему увлечению то время, которое мог и должен был тратить на выполнение обязанностей. Но справедливо ли было подобное отношение общества, в том числе и научного сообщества, к этим женщинам? Считали ли сами женщины занятия наукой серьезной напряженной работой, от которой иногда требуется отдохнуть, чтобы восстановить силы, хобби, помогающим уклониться от повседневных обязанностей, или Служением в самом высоком смысле этого слова?

Возьмем конкретный пример. Всемирно известный ботаник О.А. Федченко (1845–1921), первая женщина член-корреспондент Императорской Академии наук по естественно-историческому отделению (избрана в 1906 г.), занимаясь научными исследованиями всю жизнь, никогда не получала за эту деятельность денежное вознаграждение. Наоборот, сама вкладывала средства в организацию экспедиций, покупку необходимого оборудования, книг и т.д. Своего состояния у О.А. Федченко не было, большую часть жизни она существовала на пенсию, выплачиваемую ей за погибшего на службе супруга. Пока пенсия не была назначена (процесс занял несколько лет), она зарабатывала на жизнь себе и сыну, трудясь в земском статистическом комитете. Но все это время женщина продолжала заниматься обработкой и организацией издания материалов их совместной с мужем Туркестанской экспедиции (1868–1872). Позднее она вернулась к собственным ботаническим исследованиям (подробнее об О.А. Федченко см.: Валькова 2006). Повторимся: за эту деятельность никакого вознаграждения она не получала и работой ее не считала. Были ли для нее занятия наукой хобби, т.е. своеобразным отдыхом от трудов ради заработка? Публикация почти двух десятков научных книг, требовавшая огромных организационных усилий, поскольку в подготовке изданий были задействованы десятки, если не сотни человек, живших в разных странах, разбор и пересылка громадных естественнонаучных коллекций, обработка объемных материалов, пришедших по почте, скрупулезная вычитка многочисленных корректур, щедро усыпанных латынью, проведение с бесконечным терпением переговоров с издателями, авторами, переводчиками и пр., и пр. – все это вряд ли можно назвать отдыхом. Какое расслабляющее хобби, не правда ли! В 1900 г. в возрасте 55 лет О.А. Федченко так писала о том, как она проводит досуг летом в своем имении Ольгино Можайского уезда Московской губернии: “Вчера был чудный день: тепло и тихо. Все занимались садоводством: окапывали яблони, возили навоз на огород; я высадила с огорода пионы к дому” (СПбФ АРАН 1: Л. 30). Поскольку Ольгинский акклиматизационный ботанический сад, созданный О.А. Федченко, был хорошо известным (в ботаническом мире) научным учреждением, рассматривать проводившуюся в нем работу как отдых было бы довольно странно. При этом ботанический сад не был, выражаясь современным языком, бизнес-проектом, никакой материальной прибыли он не приносил (только фрукты для членов семьи и друзей). А вот результаты, полученные в ходе проводившихся в саду экспериментов, оказались очень серьезными и вылились в целый ряд научных монографий, одна из которых “Eremurus. Критический обзор рода”, изданная в 1909 г. по решению и на средства Императорской Академии наук, давно признана классической¹.

Если посмотреть переписку начала ХХ в. О.А. Федченко с сыном, то можно составить некоторое представление о рабочем графике человека, который с распространенной сегодня точки зрения не работал никогда:

Сижу за корректурой; Липский хочет набрать до отъезда вчерне все, а ехать завтра. Сабашников требует рукопись Маевского телеграммой… (Там же: Л. 37);

Опять сижу за грудой корректур… Затребую сверстанное для составления алф[авитного] указателя (Там же: Л. 38);

Чувствую себя прекрасно, как всегда, когда столько дела, что дохнуть некогда. Вчера, в безкорректурный день, переписала кусочек Памира² и почитала Мир Божий. А уж киснуть не согласна (Там же: Л. 38об.);

Не пишу много, пот[ому] что ужасно устала: сегодня меня подняли в 6 ч[асов], ради поденщиц, кот[орые] выпололи у меня прорву, и я сама целый день полола (Там же: Л. 82).

А вот что она пишет о своем досуге: “Опять купаюсь и собираю семена” (август 1906 г.) (Там же: Л. 126); “Была в ближайших грибных местах, но даже поганок мало…” (Там же: Л. 142об.). Когда речь идет о летнем отдыхе, регулярно упоминаются купания и изредка походы в ближайший лес за грибами. Основное время уходит на дела по имению (не особо много, поскольку есть управляющий), на ботанический сад, научную работу и корректуры. При этом О.А. Федченко оказывается некоторая помощь как в саду (нанимаются девушки-поденщицы для прополки), так и по хозяйству: несмотря на заявления об отсутствии прислуги, есть Маша, которая готовит, и, наверное, кто-то занимается уборкой и стиркой. В этот период значительная часть вычитываемых корректур – это оттиски статей “Ботанического журнала”, который выпускает ее сын, также ботаник Б.А. Федченко (1872–1947). Но поскольку лето – время полевых экспедиций, у сына, в общем-то, нет времени на журнал, и основную часть работы выполняет О.А. Федченко, включая подписание материалов в печать, – она для этого более чем квалифицирована.

О.А. Федченко занималась научной деятельностью профессионально: по многу часов в день и, как принято говорить, “без выходных и праздников”. При этом она тратила время на ведение хозяйства и на самые разные бытовые мелочи. Считала ли она, что ее кто-то эксплуатирует? Или что она эксплуатирует сама себя? Она не зарабатывала деньги, не строила карьеру, она просто хотела изучать растительный мир и получила такую возможность благодаря стечению целого ряда уникальных обстоятельств. Ей выпала удача, и она не собиралась упускать ее. О.А. Федченко была признана полноправным членом научного сообщества, что для женщины ее поколения совершенно уникально. Научная работа составляла основу ее жизни, все остальное только мешало и отвлекало от главного Дела. Если бы ей предложили отдых, понимая под ним прогулку по магазинам или поездку в теплые края, чтобы полежать на пляже, она, скорее всего, отказалась бы, поскольку не хотела тратить впустую время, отрывая его от научных исследований. И в этом, если говорить о женщинах-ученых ее поколения, О.А. Федченко была совсем не одинока.

Отношение к возможности научной работы и к самой научной работе как к величайшему, в тяжелой борьбе завоеванному дару переняли и женщины следующего поколения, те, кто жил и работал в первой половине ХХ в. уже при советской власти, но успел получить образование и начать профессиональную карьеру до принятия законов о женском равноправии³. Эти женщины-ученые настолько ценили саму возможность научной работы, относились к своему занятию с такой серьезной добросовестностью, что часто просто не понимали, о каком отдыхе в принципе может идти речь. Летний отпуск, когда был перерыв в чтении лекций, использовался для участия в выездных экспедициях, а путевка в санаторий рассматривалась как долгожданная возможность приступить к написанию книги, работа над которой давно откладывалась из-за нехватки времени. А времени всегда не хватало.

Сохранился “Дневник работы и занятий за 1930–1931 академический год” первой в СССР женщины – доктора геолого-минералогических наук, профессора, заведующей(?) кафедрой В.А. Варсанофьевой (1889–1976). В “Дневнике…” она фиксировала по часам изо дня в день, из недели в неделю все свои дела. В зимний период (свободный от полевых исследований) она была занята лекциями и прочей академической деятельностью. Приводим ниже хронометраж типичного дня В.А. Варсанофьевой (5 декабря 1930 г.):

Встаю от 8–9⅟4 (⅟4 завтрака)

от 9⅟4–11 разговор с Д., переход в Мерзляковский и подбор диапозитивов

от 11–1 ч.15 м. лекции

от 1 ч. 15–4 посещение экономико-географического кабинета для расписания занятий и получение ассигнований на кабинет – 1 час.

от 4–5½ обед, крупный разговор с В., переход в Мерзляковский

от 5½ до 7 ч. 15 м. Разговор с Д. о нагрузках, распределении часов между преподавателями, методич[еской] работе и занятиях

от 7 ч. 15 м. до 8 ч. Разговор с другом о его работах и о 60-ти верстной карте

от 8 ч. до 8 ч. 30 м. Разборка бумаг

от 8 ч. 30 мин. до 10 ч. 30 чтение о…

от 10 ч. 30 мин. до 11 ч. сборы…

–––––––––––––––––––––––

Деловые разговоры 3 ч. 30 мин.

Лекции и подготовка к ней – 2½ мин.

Канцелярские дела – 2 часа 25мин.

Научная работа 2 ч.

Переезды 1 час 30 мин.

Вставание – 1 ч.

Разбор бумаг – 30 мин.

Питание – 45 мин.

–––––––––––––––––––––––

2 свободных часа (РГАЭ 1: Л. 305об.–306).

В одни дни было больше лекций и меньше деловых разговоров. В другие – больше времени уходило на подготовку к лекциям, подбор для них иллюстративных материалов. Конечно, два свободные часа в день – редкая роскошь. Время, которое хоть с натяжкой можно отнести к регулярному отдыху, это: ванна раз в неделю; иногда ужин и разговоры за ужином с членами семьи; почти ежедневные разговоры с кошкой; очень редкий поход в театр.

Лето В.А. Варсанофьева проводила в геологических экспедициях, преимущественно на Северном Урале, в Печоро-Илычском заповеднике, территорию которого она изучала даже еще до того, как заповедник был создан⁴. Иногда полевые выезды откладывались из-за необходимости срочно закончить очередную книгу. Слово “отпуск” в ее записях встречается только в сочетании со словом “творческий”. Так, в письме к В.А. Обручеву она рассказывала:

В октябре, ноябре и декабре 1939 года я взяла творческий отпуск, уехала в Ленинград и там написала 4 главы (около 14–12 печ[атных] листов). Затем летом 1940 года никуда не поехала, чтобы закончить эту работу и поселилась на даче под Москвою у своих друзей, живущих в красивой местности по Савеловской дороге. Смогла я приняться за дело в половине июля, а с половины сентября уже была оторвана от него. Написала еще 3 главы (АРАН 3: Л. 18об.).

Если приходилось отказываться от экспедиционных поездок, В.А. Варсанофьева всегда искренне переживала: “…невыносимо тяжело мне проводить второе лето в городе, быть опять оторванной от природы, всегда бывшей для меня основным источником жизненной силы, бодрости и вдохновения”, – жаловалась она (АРАН 3: Л. 17). Полевые экспедиции в непроходимые леса, тяжелые многодневные переходы В.А. Варсанофьева воспринимала как необходимую, критически важную для себя часть жизни, как своеобразный отдых от академической рутины.

Возможно, такой рабочий график, не оставлявший времени для отпуска в привычном понимании этого слова, – особенность, характеризующая именно полевого исследователя. В сохранившихся “погодных записях” всемирно известного физика, доктора физико-математических наук, профессора, заведовавшей в 1920–1930-е годы одновременно несколькими кафедрами А.А. Глаголевой-Аркадьевой (1884–1945) можно найти регулярные упоминания о летнем отдыхе на природе: “1914/1915 – Отдых на даче – летом”; «1915/1916 – отдых на даче – берег Черного моря “Дача Сине Море”». Исключения составили несколько революционных и послереволюционных лет: “1918/1919 – Летом – работала на курсах”; “1919/1920 – Лето – отдых в Москве, в своей квартире” (АРАН 4: Л. 19). Но уже в 1920–1921 гг. жизнь начала входить в привычную колею: летом 1921 г. А.А. Глаголева-Аркадьева с мужем⁵ съездила на свою родину в д. Товарково, летом 1922 г. месяц супруги отдыхали в Болтеве; в 1923 г. – в Кисловодске. 1923–1924 гг. выдались тяжелыми, перегруженными работой, хотя совсем уж без отдыха не обошлось: “1923/24 1) Осень – заканчиваю работу с излучателем; лекции по рентгену. 2) Зима – печатала статьи. 3) Весна – во II МГУ. Напечатала 4 статьи. 4) Лето – продолжила работу в ГЭЭИ. [Будни в Пушкине ]⁶. Но уже в 1925 г. А.А. Глаголева-Аркадьева, по-видимому осенью или зимой, отдыхала десять дней в санатории “Узкое”, летом провела месяц в Пушкине и съездила к семье в Товарково (АРАН 4: Л. 19об.). В последующие годы в летние месяцы с мужем отдыхала на Клязьме (несколько лет подряд), в Гурзуфе, в Товарково (Там же).

Из этих записей, в отличие от записей В.А. Варсанофьевой, невозможно понять, как в напряженные зимние месяцы распределялось время между работой и отдыхом. Неизвестно, собирались ли в доме Аркадьевых друзья и коллеги, посещали ли супруги театры, художественные выставки и пр. Если судить по известному нам расписанию В.А. Варсанофьевой, ее подобная активность была сведена к минимуму. Возможно, это связано с тем, что она была не замужем. А.А. Глаголева-Аркадьева же, будучи замужем за известным физиком, членом-корреспондентом АН СССР, наверное, не могла не взять на себя дополнительные социальные обязательства.

Именно такой была ситуация в семье выдающегося историка-медиевиста, члена-корреспондента АН СССР О.А. Добиаш-Рождественской (1874–1939) и ее мужа, физика, основателя и первого директора Государственного оптического института, академика Д.С. Рождественского (1876–1940). Об этом в своих воспоминаниях писала ученица О.А. Добиаш-Рождественской Е.Н. Чехова: “Ритм жизни у них был тот же, что и много лет назад. Только вечера у О.А. были свободней. Меньше было заседаний и обязательных визитов. И у нее бывало меньше народа. Профессорский круг в Ленинграде очень сузился. В этот приезд я видела у нее кое-кого из ее учеников-сотрудников, молодых начинающих ученых” (ОР РНБ 2: Л. 83об.). Здесь речь идет о 1924 годе. Про образ жизни юной О.А. Добиаш “много лет назад” Е.Н. Чехова также написала несколько слов:

Жили они весело. Они были общительные, живые, у них бывало много молодежи. Концерты, спектакли, пикники разнообразили их жизнь. Главным их обществом были семьи преподавателей, воспитанники Института и подруги по гимназии. О.А. в тот период своей жизни любила общество, всякие увеселения, даже любила одеться немного экстравагантно, судя по карточкам той поры (ОР РНБ 2: Л. 11, 11об.).

Таким образом, можно предположить, что высокое положение в социальной иерархии требовало некоторого участия в светской жизни: дружеские/рабочие визиты к коллегам, приемы у себя. Куда отнести эти встречи – к работе или отдыху, – трудно решить. Воспринимались ли они как шанс провести время с друзьями и расслабиться в приятной компании? Или это была обременительная обязанность? А, может быть, в них видели возможность решения некоторых деловых проблем в неформальной обстановке и, следовательно, воспринимали как продолжение рабочего времени? Вероятно, все вместе.

Но если в научном сообществе подъем по иерархической лестнице женщины (или ее мужа) сопровождался определенными светскими обязанностями, которые отнимали время и от отдыха, и от исследовательской работы, то этот же социальный подъем освобождал женщину от многих повседневных хозяйственных обязанностей по обеспечению быта семьи. В ежедневном расписании В.А. Варсанофьевой нет регулярных хождений в магазин за продуктами (встречаются редкие походы за покупками, но что это за покупки не поясняется, и их явно недостаточно даже для обеспечения полноценного питания), нет сообщений о стирке и других домашних делах (максимум упоминается починка перчаток), попадаются записи об уборке – но там, где они расшифрованы, речь идет о приведении в порядок рабочего стола, нет времени, отведенного на приготовление еды. Все эти функции выполняла помощница по хозяйству. В некоторые периоды таких помощниц в семье было две.

В целом женщины-ученые, достигшие в 1920–1930-е годы достаточно высокого положения в академической иерархии (и/или бывшие замужем за мужчинами, занимавшими большие должности), в значительной степени освобождались от работы по ведению домашнего хозяйства. Е.Н. Чехова в воспоминаниях о О.А. Добиаш-Рождественской не раз упоминает об этом. Так, о 1921 годе она пишет:

Меня поразила чистота и аккуратность, культурность быта, которую я встретила в доме О.А. Стол всегда был изящно накрыт, салфетки безукоризненно чисты, все блестело. А ведь это было время тотчас после разрухи, когда люди еще спали без простыней и ели без тарелок. Хозяйство вела Мария Антоновна. Она была настоящим гением домашнего очага, тем “Сверчком на печи”, который дает дому мир и уют. В это трудное время она снимала с О.А. бремя домашних забот (ОР РНБ 2: Л. 79, 80).

Хотя с переменой обстоятельств традиционные “женские” обязанности настигали и дам-профессоров. Ситуация в семье О.А. Добиаш-Рождественской изменилась в 1932 г. в связи с болезнью нескольких ее членов. Е.Н. Чехова пишет об этом следующим образом: “Теперь, когда заболела М.А.⁷, стал прихварывать и Д.С.⁸, – все заботы – и хозяйство, и уход за больными, и многое другое – легли на О.А. Организованно, самоотверженно и терпеливо несла она эту непривычную и тяжелую для нее в те годы нагрузку, как несла она все трудности жизни” (ОР РНБ 2: Л. 91). Автор воспоминаний специально подчеркнула, что муж старался всячески помогать супруге, но этого было все равно недостаточно:

Д.С., в свою очередь, окружал О.А. огромным вниманием, какой-то рыцарской заботой. Он многое снимал с нее, но бесчисленных мелких, чисто женских забот снять не мог. В день стирки Настя уходила в прачечную, помогать прачке. Обед стряпала О.А., также и в свободные Настины дни. Правда, обед бывал в эти дни несложный; правда Настя заботливо приготовляла, что могла, накануне. Но, все же (ОР РНБ 2: Л. 91).

И несмотря на то что семья пользовалась услугами прачки, болезнь одной из двух(!) помощниц по хозяйству, поставила О.А. Добиаш-Рождественскую в достаточно тяжелое положение, что сказалось на ее работе и в итоге на самооценке:

В этот период О.А. не преподавала в университете, так как исторический факультет еще не был открыт. А в Публичной библиотеке работала лишь на полставки. Благодаря переходу на полставки, она получала очень мало. – “Ну, что ж, – сказала она мне, – мой муж получает много и сможет меня прокормить”. – “Теперь я на содержании у мужа”, повторяла она не раз. – “Мое жалованье, все равно, недостаточно на жизнь. Я употреблю его на фотоснимки с рукописей, которые мне нужны для моего альбома Корбийского письма. Каждый снимок стоит рублей 25. А содержать меня может муж”. Она часто повторяла это, и затаенная грусть звучала в ее голосе. Я поняла, как трудно ей, привыкшей всю жизнь быть материально независимой и самостоятельной, лишиться этой самостоятельности. Она воспринимала это, как свою ущербность, неполноценность (Там же: Л. 91об., 92).

О.А. говорила, что не может уже работать с прежней интенсивностью. “Силы уходят, а нагрузка двойная – хозяйство, уход за больной и тысячи домашних забот. Теперь я делаю в течение недели столько, сколько раньше делала в день. Ну, что ж. Приходится мириться с этим и работать замедленными темпами (Там же).

А далее Е.Н. Чехова описывала распорядок дня своей старшей подруги в этот период:

О.А. ежедневно с утра ездила в Публичную библиотеку, выполнив, предварительно, всевозможные домашние дела и отдав хозяйственные распоряжения. И возвращалась лишь к обеду. Она ездила на автомобиле Д.С., но видно, что возвращалась утомленной. После обеда – полчаса мы беседовали с ней. О.А., после этого получаса, шла работать. Часов в 9 был вечерний чай. Хозяйственные распоряжения. Часто, вместо прежней вечерней прогулки, все собирались вместе и Д.С. читал вслух что-нибудь легкое. О.А. часто слишком уставала к вечеру, чтоб гулять. Потом все расходились к себе, рано, часов в 10–11 (Там же: Л. 92об.).

Высвобожденное от повседневных бытовых хлопот время тем не менее тратилось высокопоставленными женщинами-учеными не на отдых, а на научную работу. Все исследовательницы, чьи биографии мы изучали, были перегружены ею. Иногда по собственному выбору, иногда – нет. Например, в “погодных записях” А.А. Глаголевой-Аркадьевой начиная с 1925/1926 академического года нередко появляется следующая фраза: “…весна – огромная нагрузка – мешала работать, работала над распределителем энергии излучателя”; и в 1926/1927 академическом году снова: “…весна – огромная нагрузка мешала научной работе” (АРАН 4: Л. 20).

Е.Н. Чехова приводит в тексте своих воспоминаний несколько писем О.А. Добиаш-Рождественской. В одном из них (от 31 июня 1937 г.) рассказывается о повседневных делах:

Так трудно было закончить самое главное, чтоб иметь возможность уехать в деревню. Это “самое главное” были, во-первых, курс мой студентам, во-вторых, диссертации двух аспирантов и половина… диссертации третьего (и т.к. их три, то, собственно, это – во-вторых, в-третьих, в-четвертых). В-пятых, предисловие к Кремоне, в-шестых, перевод на русский язык хотя бы половины текста издаваемого нами каталога древнейших латинских рукописей, который был написан по-французски, и который решено издавать на двух языках. В-седьмых, надо было пройти через четыре “просвечивания” рентгенограммы, электрокардиограммы и “роя”. Все эти вещи отнимают так много времени и сил. В-восьмых – собрать в деревню себя, сестру и хозяйство… У меня голова шла кругом… (ОР РНБ 2: Л. 104–104об.).

Точно так же всегда была перегружена работой В.А. Варсанофьева. Настолько, что тяжелая, требующая долгого восстановления болезнь, полученная, добавим, во время профессиональной деятельности, рассматривалась как долгожданный перерыв от академической рутины, поскольку позволяла наверстать научную работу и другие отложенные рабочие же дела. Вот что В.А. Варсанофьева писала об этом:

…болезнь свою в Москве я хорошо использовала. Сначала, в июне, вела дела кафедры, принимала дома зачеты, и даже читала в постели лекции, которые стенографировались и потому не должны были быть прерваны. Закончив все эти дела, я написала около 20-ти печатных листов о значительной части своего уральского района, входящего в территорию Печеро-Илычского заповедника. Кисловодск встретил неприветливо дождем и холодом, так что может быть не придется гулять, но зато можно будет поработать, – 10 октября 1938 г. (АРАН 3: Л. 3об.–4).

Научная работа составляла смысл жизни В.А. Варсанофьевой, и все, что этой работе мешало, вызывало ее раздражение. В одном из писем В.А. Обручеву она очень ясно и отчетливо описала, каким образом организовала свою жизнь и по каким причинам поступила именно так:

Я с самых юных лет совершенно сознательно строила свою жизнь так, чтобы быть свободным и независимым человеком, не имеющим личной семьи и наоборот имеющим полную возможность отдаться научной работе и путешествиям, о которых я мечтала с детства. Но судьба в некоторых отношениях была ко мне жестока. Хоть я и не имела своей личной семьи, т.е. мужа и детей, мне очень много сил и времени пришлось отдать семье вообще, болезням и горестям близких людей. И время на это приходилось отнимать от научной работы, от свободной, творческой работы, которая была всегда главным счастьем моей жизни, так же как и общение с природой. От обязательной служебной работы я отказаться не могла, т.к. она нужна была для заработка, и заработок мой нужен был не для меня одной. Иногда годами мне не приходилось вести серьезной научной работы… (АРАН 3: Л. 15об.–16).

Даже самые высокопоставленные женщины-ученые, почти полностью освобожденные от бытовых проблем, не могли быть освобождены от заботы о своей семье. Несмотря на то что это отнимало такое драгоценное время (и так уже ограниченное “повседневными” обязанностями академической жизни) и от научной работы, и, несомненно, от отдыха, нам ни разу не попалось упоминание о том, что кто-то из этих женщин считал заботу о родных, близких и друзьях обузой. Но женщины, о которых мы упоминали выше, бесспорно, принадлежали к элитарной части научного сообщества и не только в материальном отношении – все они были ведущими учеными своего поколения. Несмотря на чудовищную занятость, проблемы со здоровьем, семейные сложности, не миновавшие ни одну из них, они не были поглощены беспросветной бытовой рутиной, не утратили страстного стремления заниматься наукой. Этого, к сожалению, нельзя сказать обо всех их современницах, особенно о младших современницах, находившихся на нижних ступенях иерархической лестницы, перегруженных и научной, и домашней работой.

В 1935–1936 гг. Всесоюзная ассоциация работников науки и техники для содействия социалистическому строительству в СССР (ВАРНИТСО) разослала анкету по научным институтам различных ведомств с намерением собрать информацию о положении женщин-ученых, достигших как минимум уровня научного сотрудника. Небольшая часть анкет сохранилась. Можно предположить, что женщины не спешили писать о трудностях, с которыми они сталкивались на работе, хотя их и просили об этом, – на дворе стоял 1936 г. Тем не менее некоторые проблемы все-таки были упомянуты:

Несмотря на свою десятилетнюю работу в ИПФХ до сих пор не получаю полагающейся мне 15% добавки, не говоря уже о десяти процентной, которая тоже нам не выплачивается. Это обстоятельство заставляет искать дополнительных заработков путем совместительства, не позволяющих уделять максимального времени основной работе и повышению своей квалификации в должной степени (РГАЭ 2: Л. 3);

Большим недостатком, который, к сожалению, в ближайшее время не удастся устранить – неудовлетворительные жилищные условия. Одну комнату при семье в 4 человека: муж, сын, работница. Заниматься, как правило, нет возможности (Там же: Л. 6об.);

Моей научной работе в настоящий момент мешает следующее: 1. Квартира моя находится за городом, так что мне в день 3–3½ часа приходится [тратить] на поездку в Ин[ститу]т и домой. 2. Перегрузка по общественной линии: секретарь ЦК. 3. Я имею ребенка в 4 года, который также отнимает время (Там же: Л. 10).

Были высказаны и иные претензии: молодая научная сотрудница, растящая ребенка, стоит в очереди на получение путевки в санаторий после занимающего более высокую должность ученого-мужчины, чья жена не работает и сидит с детьми; встречались жалобы на плохое медицинское обслуживание. Ко всему этому добавлялась постоянная перегруженность на работе и часто плохие условия труда. Хоть об этом женщины в анкетах и не упоминали. Но вот, например, выдержка из письма от 9 февраля 1940 г. физика С.С. Зильберштейн:

С работой моей дело обстоит очень плохо. После приезда из Москвы я сейчас же взялась за монтаж установки, к январю она была почти готова, а потом мне дали такую нагрузку на 2-й семестр непредвиденную и большое число часов и новый курс, мне пришлось все бросить и начать спешно готовиться к занятиям. Я рассчитывала весной и летом наверстать потерянное время, но как только кончила академические занятия (а я была занята по 10 часов в день), нашу лабораторию перевели в другое помещение. Всю мою установку разрушили. Капитальный ремонт нового и старого помещений длился вплоть до середины сентября, после чего все силы были брошены на восстановление лабораторий, и мою установку удалось наладить только к декабрю. Тут начались морозы. Во всем институте у нас низкая температура. А в помещении, где установлен мой гальванометр, температура колеблется от 0 до -3°, при чем очень влажное помещение (влажным оно стало в январе). Проработавши 4 часа, я простудилась и теперь просто боюсь там работать. Чахотки нажить не хочу (АРАН 5: Л. 7–7об.).

Серьезную проблему представляло получение научных степеней и более ответственных должностей, поскольку получить место в научном учреждении было вообще не просто. Та же С.С. Зильберштейн в письме от 9 ноября 1936 г. рассказывала: “Я не имею ни ученой степени, ни ученого звания и пребываю в скромном чине ассистента, хотя заведую вакуумной лабораторией учебной и производственной. Есть у меня изобретение, на которое получила патент, есть несколько разработок, пущенных в промышленность. Печатных научных трудов нет, хотя ненапечатанные есть” (АРАН 5: Л. 3).

При высокой производственной нагрузке, отсутствии сколько-нибудь удобного жилья, низких зарплатах, необходимости как-то организовывать быт семьи (хотя упоминания о помощницах по хозяйству встречались не раз в документах; мне самой довелось разговаривать с женщиной, в юности работавшей домашней помощницей одновременно у четырех семей научных сотрудников, деливших одну коммунальную квартиру) о каком отдыхе могла идти речь? Если на то пошло, то о каком подлинном интересе к науке могла идти речь? А замужество с занимающим большой пост ученым имело столько преимуществ. Это касалось и повседневной жизни, и комфорта во время деловых поездок, и возможностей отдыха.

Выше мы приводили слова Е.Н. Чеховой о том, что О.А. Добиаш-Рождественская добиралась до библиотеки (сегодня это Российская национальная библиотека) на “автомобиле Д.С.”. А вот как примерно в то же самое время (1930–1932 гг.), в ту же самую библиотеку ездила известная (но незамужняя) астроном Н.М. Субботина (1877–1861):

На всякий случай вот мой отчет. 1 месяц я ездила в Палату мер изучать новую литературу, а когда наступили морозы и стало трудно ездить на 2 трамваях, я перекочевала в Иностр[анный] отдел Публ[ичной] библ[иотеки]. Сделала много выписок и прочитала много космогоний… (ОР РНБ 4: Л. 5–5об.).

Я очень устала за эти три месяца ежедневных поездок в библиотеку и однажды едва не поплатилась серьезно (почти столкнули с трамвая на ходу) и с тех пор стала я осторожнее. Ведь влезаю всегда с передней площадки, а там вдруг так притиснули всякие ж[елезно]-д[орожные] служащие, что не дали влезть на площадку, и прижали к 1-ой ступеньке. Дикий парад… (АРАН 7: Л. 9об.).

Н.М. Субботина была инвалидом. После перенесенной в детстве болезни ничего не слышала, не могла говорить, ходила только на костылях. В описываемый период она жила на крошечную пенсию в 50 руб. и бралась за разовые работы по договорам с различными научными учреждениями (подробнее о Н.М. Субботиной см.: Валькова 2021). О личном автомобиле она не могла даже мечтать, да и не мечтала. В астрономическом международном сообществе Н.М. Субботина, несмотря на отсутствие должностей и званий, известна ничуть не меньше, чем О.А. Добиаш-Рождественская (также занимавшая в этот период очень скромные позиции в научной иерархии) в сообществе медиевистов. Разница в положении этих двух женщин – в наличии/отсутствии высокопоставленного мужа-ученого.

И эта громадная разница в условиях повседневной жизни разных слоев академического сообщества, конечно, не могла оставаться тайной. И постепенно молодые, только что пришедшие в науку девушки начали мечтать не о совершении великих открытий, а о том, чтобы найти мужа, который окажется достаточно талантливым, чтобы сделать успешную карьеру. Поэтому, когда они находили такого человека, то забота о нем и о семье начинала занимать в их сознании гораздо более важное место, чем научные исследования. Отдавая время, которое можно было бы употребить для личного отдыха, ведению домашнего хозяйства и организации жизни родных, считали ли они, что семья их эксплуатирует? Что эта вторая, неоплачиваемая работа – бремя, которое можно было бы разделить на двоих? Или они верили, что это усилия, которые они вкладывают в свое благополучное будущее, и поэтому не тяготились ими?

Не без горечи писала в 1947 г. первая в СССР женщина-академик и одна из первых в мире женщин – директоров научного института Л.С. Штерн (1875–1968), принадлежавшая к поколению, которое можно назвать поколением энтузиастов: “…мы, к сожалению, должны констатировать, что роль женщины в науке не выросла в такой же степени, в какой выросло ее значение в других областях…”. Л.С. Штерн, однако, не винила в этом дискриминацию по гендерному признаку в науке, она была уверена, что большая часть вины лежит… на самих женщинах:

…к сожалению, женщина довольствуется тем, чтобы предоставить свои силы на службу своему избраннику; отстраняет себя для того, чтобы дать ему дорогу. Еще и теперь встречаем явления, когда женщина устраняет себя для того, чтобы создать соответствующие возможности рядом стоящему с ней мужчине, и это сидит очень глубоко в сознании, даже становится уже бессознательным стремление двигать его вперед. Она легко ставит мужчину выше себя и другой женщины, стоящей рядом и способной, когда дело касается мужчины (АРАН 6: Л. 3–5).

Не вызывает удивления то, что статья, содержавшая подобные утверждения, не была опубликована. Сегодня мы бы сказали, что автор была не права и что не следует винить жертву. С другой стороны, женщины, о которых писала Л.С. Штерн, часто сами выбирали путь наименьшего сопротивления, суливший им в перспективе благополучную жизнь с достаточным количеством времени для отдыха, развлечений, посещения интересных мест и мероприятий – жизнь, в которой они могли бы блистать, идя под руку с супругом, а не читая лекцию с университетской кафедры. Им казалось, что добиться университетской кафедры несравнимо труднее, да и сама кафедра не обещала жизни, о которой мечталось. Каким-то незаметным образом Служение науке, которому посвятили себя и О.А. Федченко, и В.А. Варсанофьева, и А.А. Глаголева-Аркадьева, и О.А. Добиаш-Рождественская, и Н.М. Субботина, превратилось в службу, вполне ординарную, не особо интересную, но необходимую для жизни.

Мне за мои уже 25 с лишним лет работы в академическом институте не раз приходилось слышать одну и ту же фразу из уст женщин самых разных возрастов (от почтенных дам, проведших по 60 лет в научных институтах, и женщин средних лет до вчерашних аспиранток): на вопрос аттестационной комиссии “так где же Ваша диссертация?”, они отвечали: “Ходит в 1, 3, 10… (выбрать нужное) класс…”. Причем в некоторых случаях речь шла уже о внуках. И члены комиссии сочувственно кивали головами: “Да, конечно, понимаем…”. Были ли сами эти женщины виноваты в том, что сделали такой выбор? Заставили ли их обстоятельства? (Мне пришлось работать с замечательной коллегой, как-то рассказавшей, как вежливо свекровь попросила ее перейти из института, в котором она занимала достаточно высокую должность в лаборатории, на какую-нибудь другую работу, потому что эксперименты шли круглосуточно, а это было “неудобно” для мужа и ребенка. И коллега согласилась, выбрав “удобство” семьи.) Или эти женщины просто следовали наиболее распространенному и одобряемому обществом поведенческому паттерну? Потому что жизнь женщин, выбравших иной путь, была не особенно легкой, причем с самого начала. Когда я состояла членом экзаменационной комиссии по приему в аспирантуру, мне не раз приходилось быть свидетелем и примерно таких разговоров: “А не беременна ли эта девушка? Вам не кажется? А если вдруг да, то стоит ли ее брать?”, и слышать заявления, сделанные по поводу коллег: “У нее нет семьи, так пусть хоть будет степень”. И замечу, разговоры эти инициировались всегда женщинами. Я также помню, как именно убеждала меня сотрудница аспирантуры остаться работать в институте после окончания курса: “Платят, конечно, немного, но здесь такой удобный график. Можно без проблем вырастить ребенка (и подобрать подходящего мужа – читалось между строк)”.

О.А. Федченко не смогла бы понять привлекательность продолжительного ленивого отдыха на далеком теплом берегу с бокалом вина в руках, о котором, наверно, мечтают многие девушки – научные сотрудники нашего времени. Правда, однако, в том, что О.А. Федченко, если бы захотела, могла бы провести на морском побережье всю жизнь, попивая вино или лечебные воды и ведя разговоры о модах. Она сделала все возможное и невозможное и в прямом смысле рисковала жизнью, чтобы избежать подобной судьбы. Но, как известно, все меняется – иногда в довольно неожиданную сторону. И сегодня вместо того, чтобы бороться за право работать в науке, девушки борются за право, работая в науке, иметь достаточно времени на отдых и личную жизнь… И действительно: почему они не могут иметь и то, и другое, и третье? Это несправедливо. И, может быть, даже неправильно. Из того, что предыдущие поколения верили, как Л.С. Штерн, что: “…наука …очень ревнива и требует всего человека”, что “нельзя одновременно служить и богу, и мамону” и что “женщина, пытаясь делать и то, и другое, не использует в полной мере свое равноправие” (АРАН 6: Л. 5), не следует, что и молодежь будет считать также. Сегодня меняются и организация научной деятельности, и динамика семейных отношений, и бытовые условия жизни, поэтому хочется верить, что у будущих поколений женщин-ученых будет больше возможностей одновременно удовлетворять свою страсть к познанию мира, иметь полноценную личную жизнь и время от времени наслаждаться прекрасным отдыхом. К тому же в каждом новом поколении ученых обязательно появляются молодые мужчины и женщины, которые выбирают для себя не научную службу, а Служение науке – как это делали их предшественники и 100, и 1000 лет назад.

Примечания

¹ Эта книга, вышедшая на немецком языке в Санкт-Петербурге (Fedtschenko 1909), была переиздана в 1968 г. в знаменитой американской серии “Plant Monograph Reprint” (Fedtschenko 1968 [1909]).

² Речь идет о серии монографий О.А. Федченко, посвященных флоре Памира.

³ Первый закон (“Об испытаниях лиц женского пола в знании курса высших учебных заведений и о порядке приобретения ими ученых степеней и звания учительницы средних учебных заведений”), разрешавший женщинам сдавать экзамены за курс университетов, получать докторские степени и занимать соответствующие этим степеням должности, вступил в силу 30 декабря 1911 г. (ПСЗРИ 1914: 1297–1300), тем не менее он содержал целый ряд дискриминационных ограничений. Формальное юридическое равноправие женщин в профессиональной научной деятельности было установлено целым рядом указов правительства большевиков в 1918 г. (подробнее об этом см.: Валькова 2019: 558–620).

⁴ В.А. Варсанофьева впервые занялась геологическими исследованиями на территории Северного Урала летом 1911 г.; работала там в 1912–1914, 1916–1917, 1921, 1923, 1924 годах. В 1925–1928 гг. она производила геологическую съемку 124-го листа общей геологической карты СССР – территории, которая впоследствии захватила большую часть Печоро-Илычского заповедника (Калашников и др. 1990: 17–18).

⁵ Аркадьев В.К. (1884–1953) – член-корреспондент АН СССР.

⁶ Конец фразы в квадратных скобках стерт.

⁷ Мария Антоновна – помощница по хозяйству.

⁸ Д.С. – Д.С. Рождественский (1876–1940), академик АН СССР, муж О.А. Добиаш-Рождественской.

© В.А. Веременко ³

РАЗМЫШЛЕНИЯ ЖЕНЩИНЫ-УЧЕНОГО О РАБОТЕ И ОТДЫХЕ

…моя мама – домработница

В ноябре 2007 г. состоялась защита моей докторской диссертации. В преддверии этого события в университете пошли мне навстречу: перераспределили нагрузку так, что весной и летом лекций у меня было совсем немного. А за два месяца до защиты моя дочь Настя пошла в первый класс. На одном из первых родительских собраний ко мне подошла учительница и со смехом рассказала, как ребенок на вопрос о том, чем занимаются родители, не задумываясь, сообщил: “Моя мама – домработница”, а на просьбу пояснить, добавил: “Ну, работает дома”…

Моя научно-домашняя биография большей частью укладывается в ту самую “досугоподобную форму занятости”, о которой так интересно пишет в своей статье Наталья Львовна Пушкарева. Точность ее анализа связана с тем, что он основан не только на широкой источниковой базе в привычном для исследователя понимании, но строится прежде всего на повседневной практике общения с сотнями женщин-ученых, многие из которых делятся со своей старшей подругой не только научными, но и семейными заботами и радостями. Наконец, Наталья Львовна – сама мать, бабушка, хозяйка и более, чем кто-либо другой, понимает всю сложность совмещения успешной научной карьеры и поддержания домашнего очага.

* * *

Прежде чем я перейду к предложенной редколлегией журнала “научной рефлексии” и размышлениям о проблеме сочетания работы и отдыха в жизни женщин-ученых, необходимо сделать важное уточнение. Я не являюсь академическим научным сотрудником, а уже 25 лет тружусь в ВУЗе, приступив к преподаванию сразу после окончания аспирантуры, даже обучение в которой я совмещала с работой в школе.

Итак, моя научная работа – это отдых! Именно так оценивали и оценивают мою научную деятельность члены моей семьи, этой же мысли долгие годы (пока не выросла дочь) придерживалась и я сама. А что же тогда работа? Работа – это преподавание и административная деятельность в университете, это обслуживание семьи (готовка, уборка, стирка, глажка и т.д.), это занятия с ребенком, требовавшие значительного временного ресурса, независимо от их формы, которая менялась по мере взросления дочери. Даже дача и домашние питомцы – собака и кошки, которые всегда были в моем доме, – это тоже работа…

Почему же именно так? Мне кажется (и, я думаю, со мной согласится большинство женщин-ученых, причем не только зрелых, но и молодых), разделение на работу и отдых строится в нашей голове, а не в реальной жизни по линии “надо и могу” – для других и для себя… То есть я обязана пойти на лекции, должна отвести ребенка на секцию, должна обеспечить домашних обедом, должна погулять с собакой и т.д. И только когда ВСЕ(!) мои обязанности будут исполнены и у меня появится СВОБОДНОЕ(!) время, только тогда я МОГУ заняться собой: пойти в библиотеку, архив, сесть за компьютер писать статью. Потому что все это только для МЕНЯ! А значит, это отдых, развлечение, своего рода хобби, подобно вышиванию крестиком или занятиям танцами…

И сегодня мои ученицы, которым нет еще и 30 лет, так же, как и я когда-то, садятся писать научные статьи, даже грантовые, которые вроде бы должны считаться заработком и уж точно оцениваться как “работа”, только после того как выполнят “настоящие” дела: уложат спать детей и приготовят для мужа все необходимое на завтра.

Поколениями воспитанные в апологии долга советские, а затем российские женщины привыкли отодвигать “свои” интересы в угоду коллективным, не важно – семейным или общественным, задачам. И та, отмеченная Н.Л. Пушкаревой “готовность женщин соглашаться на рутинный, неквалифицированный, нудный труд, на который не идут лица мужского пола”, которая активно используется научным сообществом, когда сотрудницы собирают материал/готовят эксперимент/формируют базу данных для КОЛЛЕКТИВА, вместо того чтобы писать статью для СЕБЯ, из этой поколенческой привычки/традиции.

Именно поэтому героини обсуждаемой статьи вспоминают дома отдыха как место самой продуктивной научной деятельности. Ведь только здесь у них была возможность полноценного досуга (под которым понимается собственная научная работа), так как появлялись свободное время и возможность ненадолго прервать поток бесконечных обязанностей перед домашними и общественными коллективами и заняться СОБОЙ.

Вместе с тем это торжество долга, особенно семейного, очень часто становится для женщин привычным оправданием, аргументом для отказа от личного (мыслимого как отдых саморазвития) в пользу коллективного (мыслимого как работа). Так, моя одноклассница, химик, мать двоих детей, научный сотрудник университета и совладелица небольшой фирмы по производству лекарств так и не смогла закончить свою диссертацию, хотя работала над ней почти два десятилетия. В частных разговорах она любила повторять, что, если кто-то спрашивал ее, когда же, наконец, будет защита, ей достаточно было напомнить, что у нее двое детей, чтобы к этой теме больше не возвращались. Показательно, что, в отличие от семейных проблем, она не считала возможным использовать в качестве аргумента об отсутствии времени на собственные научные изыскания ни загруженность работой в университетской лаборатории, ни сложность руководства фирмой. Ее муж, напротив, акцентировал внимание на своих детях только в контексте необходимости больше работать для обеспечения семьи всем необходимым.

Н.Л. Пушкарева подчеркивает, что “культуру научной работы в советской и постсоветской России отличала скорее стабильность… а вовсе не изменчивость”. Действительно, теперь компьютер и интернет, облегчая научный труд, дают больше возможности работать без привязки к кабинету или библиотеке, но это только усиливает соединение разных направлений деятельности в повседневности женщины-ученого. Наши предшественницы, готовя еду или убирая дом, продолжали решать свои научные задачи, периодически останавливаясь, чтобы написать несколько слов или формул на листке бумаге, а мы отличаемся от них лишь тем, что располагаем бо́льшими техническими возможностями. Я сама 10-15 лет назад постоянно брала компьютер, провожая дочь на кружки и секции. Пока она занималась, я успевала что-то сделать ДЛЯ СЕБЯ (просмотреть нужные тексты, продумать статью, поработать над диссертацией). В последние же годы двери кабинетов дополнительного детского образования легко узнать по шеренге сидящих вдоль стен с ноутбуками и смартфонами в руках мам, часть из которых, очевидно, работает, а не смотрит фильмы или отвечает на сообщения в соцсетях. Но, если задать этим труженицам вопрос: “Чем Вы сейчас занимаетесь?”, большинство однозначно выделит главное дело: “Жду ребенка с занятия”, – так как все остальное – “всего лишь способ занять себя в свободное время”.

Если Н.Л. Пушкарева обращает внимание на то, что за последние 50-60 лет мало что изменилось в распределении труда и отдыха женщин-ученых, то я пойду еще дальше. По моему мнению, шкала приоритетов как самой женщины, занимавшейся (и занимающейся) научным трудом, так и тем более ее окружения мало изменилась за последние 150 лет…

Посветив свою научную деятельность истории женского высшего образования в России, исследованию дворянской семьи и судеб первых женщин-ученых, я не могла не выявить то обстоятельство, что общество в целом достаточно быстро примирилось с профессиональной интеллектуальной занятостью незамужних женщин, крайне болезненно воспринимая подобную деятельность матерей семейства, в отношении которых действует принцип “ни одно право женщины, противоречащее благу и основным целям семьи, не может быть почитаемо правом” (Мураневич 1902: 11–12).

Прошли годы, и сейчас, если мы узнаем, что та или иная женщина-ученый, достигшая серьезного успеха в науке, имеет двоих, а тем более троих детей, обязательно следует вопрос: “Как она это смогла?” В то же время по отношению к многодетным мужчинам-ученым подобное замечание кажется совершенно неуместным.

Действительно, только в том случае, если женщина, хотя бы в семье, никому ничего не должна, если она одинока или, по крайней мере, не имеет детей или они уже выросли, то она обладает свободным временем, которое может тратить, КАК ХОЧЕТ(!) – хоть писать диссертацию, хоть выжигать по дереву, – любое занятие досуга приветствуется (как откровенно говорили 100 лет назад, надо же ей “заполнить чем-либо свое пустое существование” [Лозинский 1904: 38]). Но если она замужем, да еще и с детьми, то, по общему мнению, обязана работать на работе, а дома все внимание уделять семье. И в этом за последние полтора столетия произошло только одно изменение: если раньше вообще ВСЕ ее силы должны были быть отданы домашнему очагу (“мать должна быть только матерью и ничем больше” [Кожевникова 1902: 23]), то теперь современное общество признало за замужней женщиной право на внедомашний труд, правда, при условии полного выполнения внутрисемейных обязанностей. Но Н.Л. Пушкарева недаром выносит в эпиграф своей статьи утверждение, что “наука требует ненормированного рабочего дня”. Выкинуть из головы научные проблемы, закрыв дверь кабинета/лаборатории/научного зала невозможно. Ты продолжаешь постоянно их обдумывать, параллельно выполняя привычные домашние дела, и только говоришь себе: “Вот будет у меня минутка для СЕБЯ (когда все уснут/пока все еще не проснулись/пока ребенок занимается и т.д.), вот тогда…”. И ждешь, и предвкушаешь этот момент, а получив долгожданную минутку, наслаждаешься ею, как самым лучшим отдыхом…

Из сказанного выше, казалось бы, должен следовать вывод, что действительного успеха в науке могут добиться только одинокие женщины, высокие ж результаты матерей семейства являются редчайшим исключением. Но мой личный опыт свидетельствует об обратном. К сожалению, я не обладаю необходимым объемом статистических данных (в качестве пожелания Н.Л. Пушкаревой отмечу, что было бы неплохо заняться сбором такой статистики) и могу говорить только о нескольких сотнях женщин-ученых, тех, с кем я состою в научной переписке по вопросам редактируемого мной журнала “История повседневности”, и тех, кто участвует в проводящейся в ЛГУ им. А.С. Пушкина ежегодной конференции по проблемам повседневности. Подавляющее большинство моих корреспонденток, написавших или пишущих докторские диссертации, руководящих научными коллективами разного уровня, имеют семьи, вырастили (выращивают) детей, тщательно следят за своим домом, любят похвастаться заготовками с собственной дачи и продуманным гардеробом. “Великие же ученые” – одинокие, в замызганной одежде, питающиеся чем попало, погруженные в науку, но при этом редко доходящие даже до защиты кандидатской диссертации, значительно чаще встречаются среди мужчин, чем среди женщин.

В итоге мы приходим к парадоксальному выводу: женщины-ученые с семьей и детьми, при всей их гигантской загруженности, более успешны, более счастливы и живут значительно более насыщенно, чем их одинокие товарки. Ведь относясь к своей научной работе как к отдыху и получая от каждой минуты занятия ею УДОВОЛЬСТВИЕ, они не превращают ее в рутину и достигают значительно больших результатов, чем те, кто может позволить себе годами сидеть в тиши кабинета, требуя от домашних не мешать. Те же современные молодые женщины, которые, строя академическую карьеру, сознательно отказываются в пользу науки от семьи и детей, не только обделяют себя, но, вполне возможно, делают эту карьеру в конце концов менее успешной…

Возвращаясь к обсуждаемой статье, хотелось бы остановиться на одном аспекте, который, мне кажется, все-таки преувеличен. Н.Л. Пушкарева обращает внимание на слова респонденток о том, что их успехи были достигнуты без помощи близких. На мой взгляд, в большинстве случаев такая помощь была. Может быть, не в том объеме, как этого бы хотелось женщинам-ученым, но все же…

Конечно, само выражение “помощь мужа” в отношении общесемейных дел выглядит несколько странно: тут, вообще-то, никто никому не помогает – все делают общее дело… Но в нашем “патриархатном” мире участие отца в занятиях с детьми, приготовлении пищи, уборке – уже значительное подспорье… Если же оба супруга занимаются наукой, то нередко они осуществляют совместный сбор материала, взаиморедактирование, проводят общие эксперименты. Правда, здесь перед нами не бескорыстная помощь одного другому (что очень часто практикуют жены в отношении мужей), а взаимопомощь! Однако сам факт совместной деятельности близких людей, возможность обсудить свои идеи, получить компетентное мнение специалиста, не выходя из дома, – серьезная помощь для ученого.

Вместе с тем речь в первую очередь идет не о мужьях. Наталья Львовна, как и ее респондентки, ничего не говорят о женщинах старшего возраста (прежде всего матерях, но нередко и свекровях), тех, без кого очень многие ученые (и того, и другого пола) не смогли бы полностью реализоваться. “Бабушки” как социальный институт – один из важнейших столпов советского общества. Без них социальный контракт “работающая мать” (даже при наличии детских учреждений, фабрик-кухонь и т.д.) вряд ли мог быть осуществлен (Мищенко, Шевцова 2012). Во многом не утеряли они свое значение и в современной России. Варианты их помощи могли быть в той или иной “научной семье” самыми разными: от полного ведения домашнего хозяйства до возможности “сдать” ребенка на лето; от материальной помощи в начале карьеры до отправки “гостинцев” из деревни. В любом случае трудно представить себе советскую/российскую семью, которая не прибегала бы в той или иной форме к поддержке ее старших членов. Конкретно в моем доме на стене висело расписание занятий дочери, а рядом было обозначено, кто ответственен за ее доставку на них – я, муж или одна из бабушек… Подобное распределение обязанностей давало мне дополнительное “свободное время”, которое я и могла потратить на свой досуг – научную работу.

Говорят, что отдых – это перемена деятельности. Женщины-ученые, особенно семейные, реализуют этот принцип на 100%. И то, что я на протяжении всех 30 лет своей научной карьеры с неизменным удовольствием сажусь перед листом бумаги (последние 20 лет – компьютером), готовясь писать новую статью, связано с тем, что те несколько часов (а иногда минут) в день, которые я могу выделить на занятия наукой, приносят мне истинное удовольствие, становятся глотком свежего воздуха в череде бесконечных забот…

© И. Гевиннер ⁴

КРОСС-КУЛЬТУРНЫЕ ПРАКТИКИ БАЛАНСИРОВАНИЯ РАБОТЫ И ОТДЫХА В НЕМЕЦКОМ АКАДЕМИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ

Научные исследования 2010–2020 годов демонстрировали неугасающий интерес ученых и практиков к вопросу соотношения и баланса работы и отдыха. Особая острота проблемы заключается в том, что под отдыхом часто понимается внерабочее время, призванное отвлечь работника от участия в рыночных отношениях производства. Однако на деле одна часть субъектов занятости вовлечена в процессы рекреации и отдыха, в то время как другая занята бытом и неоплачиваемой работой, т.е. обязанностями по уходу за детьми и/или ведению домашнего хозяйства. Как правило, первая группа представлена мужчинами, вторая – женщинами, причем подобное разделение, несмотря на вариации в зависимости от страны, достаточно устойчиво (Isgro, Castañeda 2015; Gewinner 2016; Guarino, Borden 2017). Гибкость в согласовании и справедливое разделение оплачиваемой и неоплачиваемой работы являются ключом к пониманию гендерного равенства, диверсификации и равных возможностей на рынке труда. Вопросы совместимости сфер производства и воспроизводства, или рекреации (Goody J., Goody J.R. 1976; Bradley 2013), и, таким образом, гендерного равенства заявлены одной из 17 целей Организации Объединенных Наций (UN Sustainability Goals n.d.) в рамках Повестки устойчивого развития 2030.

Несмотря на некоторые улучшения в последние годы, совмещение работы и быта продолжает быть преимущественно “женской темой”, поскольку именно женщины все еще (вольно или невольно) берут на себя основную часть бытовых обязанностей. Особенно остро вопрос баланса стоит для тех из них, кто занят в профессиональных сферах, характеризующихся сложной умственной активностью, большой (само)отдачей и значительными затратами времени и энергии. Такой сферой является, например, наука. Академическая карьера считается индивидуализированной и рискованной, особенно для женщин (EC 2013). Академическая деятельность схожа с самопредпринимательством (Beaufaÿs 2012; Gewinner 2020), а университеты все чаще рассматриваются как предприятия (Etzkowitz et al. 2008; Huopalainen, Satama 2018), поскольку ученые сталкиваются с необходимостью не только проводить высококачественные исследования, но и презентовать в привлекательной манере полученные результаты, чтобы внедрять их в практику и таким образом продвигаться вверх по карьерной лестнице. Риски особенно актуальны для тех областей исследований, где наблюдается высокая концентрация женщин – в первую очередь в социальных и гуманитарных науках (языковедение, религиоведение, философия и т.д.). Для работающих в этих сферах, применение приобретенных навыков и компетенций в других, главным образом коммерческих, сегментах рынка труда не является ни очевидным, ни гладким, что делает карьеру в академических кругах менее предсказуемой и высоко конкурентной для женщин. Для них именно в науке проблема баланса труда и работы стоит особенно остро и требует гибких комплексных решений.

Специфика совмещения труда и отдыха женщинами-учеными неоднократно обсуждалась в научных публикациях и политических диспутах, однако большинство работ по этой теме представляет собой отчеты о ситуации в отдельных странах. Монокультурные исследования могут показать глубину смыслов и ценностей, лежащих в основе социальных процессов в отдельной популяции, однако не способны выявить культурную специфику, предопределяющую поведение индивидов. Сравнительный подход позволяет раскрыть сходства и различия в практиках труда и отдыха ученых на фоне устоявшихся организационных структур и дисциплинарных систем, а также усвоенных индивидуальных культурных смыслов и жизненных ценностей. При этом необязательно проводить сравнение ситуации в разных странах, достаточно обратить взгляд на практики женщин-ученых, находящихся в одном национальном контексте, но социализированных в разных культурных средах. Подобная процедура позволяет пролить свет на разнообразие практик балансирования работы и быта в, казалось бы, гомогенном сообществе ученых.

Для демонстрации значимости культурного контекста и связанной с ним социализированной системы ценностей индивидов в статье проводится сравнительный анализ опыта и практик балансирования работы и отдыха женщин-ученых в немецкой академической среде. Материалы исследования включают 38 биографических телефонных интервью с женщинами-учеными, работающими в области социальных и гуманитарных наук: 25 – с немецкоговорящими и 13 – с русскоговорящими (родившимися в бывшем СССР и мигрировавшими в Германию для получения дальнейшего образования и/или занятия должности в системе немецкой науки). Серия интервью с немецкоговорящими научными сотрудницами состоялась в 2016 г., с выходцами из бывшего СССР – в 2019 г. Каждое интервью длилось около 45–60 минут, и все участницы были отобраны случайным образом и приглашены к беседе на основе интернет-скрининга всех немецких университетов. Темы, затронутые в интервью, были проанализированы через призму культурного подхода и передают синергию смыслов и переживаний респонденток и автора внутри культуры, а также восприятия себя на фоне других. Для обеспечения анонимности все имена были изменены, а отдельные пассажи интервью перефразированы с полным сохранением смысла (EC 2018).

Средний возраст немецкоговорящих женщин на момент интервью был 36,5 лет, что типично для стадии карьеры, в которой они находились (аспирантура/докторантура). Средний возраст русскоговорящих женщин – 37,5 лет. Среди вошедших в первую группу респонденток лишь единицы состояли в браке, незамужних и находящихся в стабильных отношениях было почти поровну. Только у небольшой части имелись дети – большинство, таким образом, были бездетными. В отличие от немецкоговорящих коллег, десять русскоговорящих ученых-мигранток были либо замужем, либо в стабильных отношениях (трое), трое не состояли в браке или были разведены. Восемь женщин были бездетными, у троих было по одному ребенку, у двоих – по двое.

Академический и культурный контекст

В последние годы в науке возникает понимание, что соотношение между работой и отдыхом имеет культурную специфику и далеко не всегда переносится из одного общественного контекста в другой (Lewis, Beauregard 2018, Gewinner 2019, 2020). Более того, культурно обусловленные опции индивидуального выбора накладываются на социально-политические особенности академической системы той или иной страны, в связи с чем всегда необходима контекстуализация обстоятельств балансирования работы и отдыха. Так, в 2007 г. Германия ввела так наз. закон о научных контрактах с фиксированным сроком действия (Wissenschaftszeitvertragsgesetz), который дает университетам и научно-исследовательским институтам определенные свободы в отношении срочных трудовых договоров. Нацеленный на сокращение максимум до 12 лет продолжительности квалификационной фазы, т.е. фазы индивидуального становления в науке, этот закон повлек за собой исторические последствия в плане непредсказуемости и невозможности долгосрочного планирования трудовой деятельности и к повышенной конкуренции между учеными. Сегодня немецкая академическая система характеризуется большой долей научных сотрудников, занимающих должности, ограниченные временны́ми рамками: 87% персонала ниже профессорского уровня работает по срочным контрактам. Постоянные трудовые отношения оформляются только с профессорами (Ambrasat, Heger 2020). Ограниченные по времени контракты могут заключаться на период от полугода до трех лет в зависимости от государственного или проектного финансирования рабочего места – в этом отношении Германия в сравнении с другими странами гораздо менее привлекательна (Kreckel 2016). Продуктивность ученых здесь измеряется исключительно количественными показателями, например числом публикаций и суммами, полученными на финансирование проектов.

Помимо этого, сложившиеся организационные академические структуры имеют дополнительную специфику. Так, в отличие от англо-саксонской, немецкая система науки представлена кафедрами. Каждая кафедра возглавляется профессором и имеет свой штат, число научных сотрудников в котором зависит не только от результата переговоров с ректоратом, но и от личной активности руководителя в привлечении внешних средств финансирования проектов. Таким образом, немецкая система науки напоминает собой пирамиду, в которой только 25% молодых ученых впоследствии достигнет профессорского статуса. Более того, успешность в научной карьере нередко зависит от внутридисциплинарной культуры, т.е. определенной системы неписаных правил, определяющей и количество публикаций, и стили аргументации, и оценку деятельности, и т.п. – всего того, что формирует культурный габитус и способствует включенности ученого в научное сообщество отдельно взятой научной дисциплины.

Подобные социально-политические условия и институциональные структуры ставят женщин в немецкой науке в невыгодное положение по нескольким причинам. Во-первых, согласно предыдущим исследованиям, в этой сфере как мужчины, так и женщины имеют меньше шансов стать родителями, если они заняты только на основе временных контрактов. Например, в 2011 г. исследование К. Мёллер показало, что только около 25% молодых ученых (аспиранты и докторанты; возраст 27–40 лет), участвовавших в интервьюировании, имели на тот момент детей (Möller 2011). Более того, немецкие ученые склонны откладывать создание семьи или даже отказываться от нее в условиях нестабильных трудовых отношений, хотя они хотели бы стать родителями (Metz-Göckel et al. 2011; Gewinner 2019). Во-вторых, академическая среда исторически коннотируется как мужская, где идеальный образ ученого – это мужчина, который всю свою жизнь посвятил исключительно науке (Gassmann 2018). Подобный стереотип до сих пор формирует консервативную дисциплинарную культуру, что особенно четко проявляется в естественных науках, требующих контролируемых лабораторных экспериментов и присутствия на рабочем месте. В-третьих, гендерные нормы немецкого общества в целом можно также охарактеризовать как все еще консервативные, где от женщин чаще, чем от мужчин, ожидается принятие роли субъекта общественного воспроизводства, т.е. ответственности за быт и уход за детьми. Особенно четко это проявляется после рождения первого ребенка, когда мужчина продолжает прежнюю активную деятельность, а женщина уменьшает объем оплачиваемой работы ради семьи (Schürmann, Sembritzki 2017; Gassmann 2018). Поэтому доля матерей в немецкой науке низка, а рождение ребенка, несмотря на сложные условия труда, часто связано с простым социальным происхождением женщин-ученых (Gewinner 2019).

Баланс работы и быта/отдыха с интерсекциональной перспективы

Что означает описанный выше контекст для балансирования работы и отдыха женщинами в немецкой науке? Для того чтобы ответить на этот вопрос, важно рассматривать академические заведения как разделяющие по половой принадлежности организации (gendered organisations) (Acker 2012) с консервативной культурой и критериями продвижения по службе, которые неизбежно отдают предпочтение мужчинам. Поскольку исторически мужчины являлись создателями этих организаций, господствующие в них неписаные правила работы и ее оценки фаворизируют именно их. Отклонение от этой нормы превращает инаковость в препятствие для продвижения по карьерной лестнице. В академических кругах это особенно касается меньшинств, таких как женщины или мигранты. Еще более сложной задачей (в сравнении с доминантной группой) является получение профессорской должности или постоянной позиции в случаях, когда срабатывает фактор двойного (и более) “недостатка” (Crenshaw 1989), например, для женщин-мигранток. Несмотря на упорный труд, в этом случае сложно однозначно определить, по какой причине их карьеры развиваются медленнее, чем у других, – потому ли, что они женщины, или потому, что они мигрантки. Такого рода помехи на профессиональном пути могут быть множественными, так как зависят от социальных характеристик индивидов.

Подобные сценарии обнаруживаются и во взятых нами интервью. Как немецко-, так и русскоговорящие женщины-ученые испытывают неопределенность в отношении развития карьеры, однако воспринимается эта неопределенность особенно остро работающими в сфере социальных и гуманитарных наук в связи с проблемой трансфера навыков и значительной конкуренции. Гарантия занятости имеет решающее значение для долгосрочного планирования жизни. Вре́менные контракты, скудные возможности для заключения бессрочного трудового соглашения и, как следствие, высокая конкуренция за академические должности рассматриваются как одна из основных причин неопределенности и отсутствия перспектив планирования академической деятельности в Германии (Lind 2008; Kunadt 2015; Gassmann 2018). Это, в свою очередь, приводит к сосредоточению внимания на профессиональных достижениях до процесса создания семьи, что находит свое отражение в отсрочке или даже отказе от этого шага, особенно среди женщин.

Честно, зачем мне приносить ребенка в этот мир, если я не знаю, где буду жить в следующем году? Я должна сначала организовать свою собственную жизнь, прежде чем думать о том, чтобы создать семью (Матильда; постдокторские исследования).

Вся система заточена под профессуру, нет других альтернатив долгосрочной деятельности… конкуренция за позиции вынуждает концентрироваться только на работе, на результате (Дженни; постдокторские исследования).

Для русскоговорящих женщин в немецкой науке проблема фиксированных контрактов тоже релевантна, однако не настолько остра. В бывшем СССР академическая деятельность в значительной степени утратила свою ранее высокую репутацию в связи с недостаточным государственным финансированием и низкими окладами. Поэтому по завершении эпизода миграции, с получением позиции в системе немецкой науки русскоязычные женщины-ученые не только не потеряли свой социальный статус, а даже повысили его, что не является само собой разумеющимся для основной массы мигранток в Германии. Часто контракты с неполной занятостью воспринимаются русскоговорящими женщинами-учеными как возможность держать некий баланс между работой и личной жизнью. Этому способствует и не строго нормированный рабочий день с плавающим графиком – хотя наблюдаются и различия в зависимости от научной дисциплины:

Научная работа в университете – лучшая возможность для создания семьи, при неполной ставке. Получается, на работе отдыхаешь от дома, а дома – от работы. Дети требуют времени и внимания, при 50%-ной занятости семью и работу можно совмещать. Другое дело, контракты обычно фиксированы по времени и надо постоянно волноваться о продлении, новом проекте… (Олеся, науч. сотрудник).

Однако наука не является для мигранток “резервуаром” свободного времени или же обычным местом работы, удобным для выполнения домашних обязанностей, как это было в предыдущие десятилетия в СССР даже в условиях низкой оплаты труда (Павлов и др. 2016). Полноценное вовлечение в научную работу в немецкой академической системе означает профессиональную реализацию, полнейшую самоотдачу и выдерживание значительной конкуренции. В противном случае увеличивается риск непродления контракта и потери социального статуса с перспективой утраты доступа к академической сфере из-за высокой конкуренции.

Я в свое время была вынуждена защищаться (кандидатская. – И.Г.) из-за заканчивающегося контракта, чтобы получить новый (Инна, профессор).

Перспективы на профессуру? Туманны. Слишком большая конкуренция. Другие коллеги в тот же период времени опубликовали больше статей, выиграли больше грантов, у меня и того и другого меньше (Оксана, науч. сотрудник).

Подобные обстоятельства обусловливают практики баланса работы и быта женщин-ученых в Германии. Не только особенности когнитивного труда, но и менее выгодное по сравнению с мужчинами положение вынуждают женщин работать больше, чем указано в их контракте. Предыдущие исследования продемонстрировали, что женщинам необходимо быть в 1,5 раза более производительными, чтобы за свою работу они были оценены так же, как мужчины (O’Connor, O‘Hagan 2016). Это особенно важно для продвижения по карьерной лестнице и занятия профессорской должности. Мужчины часто цитируют друг друга, поддерживают контакты в своих профессиональных сетях, что способствует коллективному написанию научных статей и оформлению заявок на гранты (Cainelli et al. 2015; Sarna‐Wojcicki et al. 2017), а в результате и повышению собственной “видимости” в научном сообществе. Женщины в силу меньшей включенности в подобные процессы чаще пишут без соавторов и более нацелены на качество научных работ, чем на их количество (Schimanski, Alperin 2018).

Мужские разговоры в туалете – до сих пор очень частая практика, особенно когда речь идет о работе комиссий по назначению новых профессоров (Инна, профессор).

Мой научный руководитель обычно писал статьи с другими аспирантами-мужчинами, со мной нет (Ванесса, науч. сотрудник).

Условия академической работы таковы, что все сводится к написанию научных статей… Женщины часто сомневаются в значимости своих научных результатов, в то время как мужчины гораздо более уверены в себе. В итоге женщины менее заметны, поэтому выпадают из науки. Ложная скромность тут не помощник (Катарина, аспирантка).

Более того, сама природа научного труда подразумевает когнитивную деятельность, которую невозможно приостановить, покинув лабораторию/аудиторию/институт. Размывающиеся границы между работой и не-работой приводят к тому, что женщин-ученых часто не покидают мысли о проектах/исследованиях/экспериментах даже в контексте досуга, что порой приводит к ощущению отсутствия отдыха и переработке – об этом нередко упоминалось в интервью. Однако в ходе анализа материалов прослеживается несколько разное понимание баланса работы и не-работы немецко- и русскоговорящими женщинами-учеными. Если первые заняты преимущественно работой, то вторые включены и в другие сферы общественной и частной жизни, например, они выделяют время на себя (для прохождения релаксационных процедур или туристических поездок) и на семью.

Мы во всех смыслах нестандартная семья – оба работаем в разных городах, постоянно согласовываем планы по заботе о сыне и считаем это нормальным. Стараемся побольше времени проводить вместе, тогда это для нас островок отдыха (Оксана, науч. сотрудник).

Я все свободное время посвящаю спорту, точнее, я делаю так, чтобы это время у меня было. Мое хобби – инструктор по фитнесу, так что все мое недовольство уходит в спорт, где я нахожу свой внутренний баланс (Настя, науч. сотрудник).

Семья – это ключевой фактор, позволяющий увидеть различие в понимании практик балансирования работы и отдыха/быта разных групп женщин-ученых в Германии. Глубинный анализ моделей трактовки этого соотношения и индивидуального поведения вскрывает мощное влияние культурных нормативных контекстов, в которых были социализированы респондентки: усвоенные нормы отражаются на всех сферах жизни, в том числе и на развитии карьеры в науке. С одной стороны, можно назвать карьерную зрелость, или профессиональную самостоятельность, и наработанную репутацию. Личная состоятельность приравнивается немецкоговорящими женщинами-учеными к получению постоянного рабочего контракта и, таким образом, к достижению стабильности. Это подразумевает не только признание в сообществе коллег и победу в конкурентной гонке за постоянное рабочее место, но и персональный успех, который рассматривается как награда за годы отказа от личного времени. Прежде чем создать семью, научные сотрудники (и мужчины, и женщины), родившиеся в Германии, пытаются достичь устойчивости в карьере (Gewinner 2019). Интересно, что стремление к постоянному контракту также связано со стабильностью в жизни, что напоминает традиционные трудовые отношения (бо́льшая часть жизни в одной организации, занятость полный рабочий день и т.п.). Только достижение профессиональной самостоятельности позволяет немецкоговорящим женщинам-ученым продолжать планирование своей жизни и семьи. Такая культурная особенность – сначала карьера, затем семья – предполагает последовательность жизненных событий, которую трудно совместить с немецкой академической системой. “В науке у меня нет стабильного дохода на долгие годы, а потому нет смысла рожать ребенка” (Эмилия, науч. сотрудник).

Позиция Эмилии особенно показательна, поскольку проливает свет на негативные эффекты двойного “недостатка” с точки зрения карьерного успеха. Ее родители были простыми рабочими, а поскольку социальное происхождение в Германии часто предопределяет образовательную историю индивидов, то получение женщиной степени кандидата наук – уже огромное достижение само по себе. Поэтому не удивляет, что Эмилия в первую очередь хочет стабильности для себя и откладывает принятие решения о создании семьи.

Тема семьи выявила в ходе интервью вторую культурную норму – идеализацию родительской роли (Ashton-James et al. 2013; Gewinner 2017). Высокие, порой нереальные ожидания, связываемые с ролью матери, проявляются в желании проводить как можно больше времени с будущим ребенком, уметь мастерски справляться с работой и повседневной семейной жизнью, в стремлении обеспечить наилучшие экономические и социальные стартовые условия для ребенка.

Родить ребенка означает проводить большую часть времени с ним, быть внимательной мамой, обеспечить ребенка самым лучшим. Как я могу претворить это в жизнь, если у меня огромное количество работы? У меня нет времени даже на себя, не то что на ребенка (Сара, науч. сотрудник).

В то время как подобный сценарий (чрезмерная загруженность работой, а потому невозможность стать идеальной матерью) отпугивал большинство немецкоговорящих научных сотрудниц от создания семьи, часть женщин, имеющих детей, придерживалась в жизни альтернативных гендерных ролевых моделей (Gewinner 2019). Эти представительницы научного сообщества следуют наметившейся в последние десятилетия тенденции, когда женщина делает короткий перерыв на декрет, делегирует работу по уходу за ребенком партнеру по роли и берет на себя роль основного кормильца семьи.

После рождения ребенка я 3 месяца была в декрете, после них снова вышла на работу (Лена, науч. сотрудник).

Для меня работа в приоритете, а потому о нашем сыне в основном заботится мой муж. У него больше свободного времени, и он может работать из дома. Мы обговариваем с ним это и делаем план на неделю (Анке; постдокторские исследования).

Заботу о детях со мной разделяет, конечно же, муж. Но с тремя детьми это не всегда идеально, потому на подхвате у нас бэбиситтер, а также бабушка и в экстренных случаях еще другие родители из нашей местной группы самопомощи родителей (Сабине, науч. сотрудник).

Однако об этих моделях (в силу того, что они характерны для тех, кто имеет статус меньшинства) не часто можно услышать и, как правило, они редко афишируются, поскольку подавляющее большинство занятых в науке использует традиционное разделение труда в уходе за другими. Это также отражается в статистических демографических показателях научных сотрудников (KBWN 2017; Statistisches Bundesamt 2018).

Глубокая укорененность выявленных культурных норм в повседневной жизни немецкоговорящих женщин-ученых проявляется и в том, что бездетные не торопятся создавать семью. Их представления о балансе работы и дома вряд ли совместимы с реальными практиками воспитания детей и моделями работы в науке. Отличие между бездетными и имеющими детей женщинами-учеными показало, что ожидания в отношении материнской роли преувеличены и что альтернативные гендерные ролевые модели родительского поведения вряд ли закрепились среди представителей немецкой науки. Впрочем, это мало удивляет при отсутствии в настоящее время диверсифицированных гендерных ролевых моделей в немецкой академической системе.

Русскоговорящие женщины-ученые отчасти придерживаются норм гендерного контракта “работающая мать”, несмотря на смену культурного контекста путем миграции. Для них по-прежнему играют важную роль и материнство, и работа, что свидетельствует об их параллельном существовании в двух “сценариях”. Оба эти аспекта продолжают формировать жизненный выбор женщин и баланс между работой и семьей. Брак очень значим для русскоговорящих научных сотрудниц, но (по сравнению с детьми) не воспринимается как высшая жизненная ценность. “Для женщины важно родить и воспитать ребенка, это тоже своего рода самореализация” (Инга, профессор-ассистент).

Однако национальный и организационный контексты работы недружелюбны по отношению к семье и часто представляют ее помехой на пути профессиональной самореализации в условиях конкуренции за рабочие места. Это заставляет женщин чувствовать себя неуютно при мысли о появлении ребенка, о чем свидетельствует тот факт, что у большинства респонденток не было детей на момент интервью. Растущие требования в отношении обеих ролей – матери и ученого – создают значительную напряженность между профессиональной и семейной сферами, которая может привести к оттягиванию принятия на себя роли матери или же полному отказу от одной из этих ролей. Частым сценарием становится: сначала получение (после длительного ожидания) бессрочного контракта и лишь после этого – решение о рождении детей.

Недавние исследования показали, кто должен быть партнером женщины, чтобы она могла найти баланс между оплачиваемым трудом и семейными обязанностями (Antoshchuk, Gewinner 2020). Под “партнерами” понимаются люди и организации в рамках социальной сети, которые разделяют с женщинами их “обязанности, связанные с ролью”, и, таким образом, вносят свой вклад в поддержание ими баланса работы и отдыха/быта (Grzywacz, Carlson 2007). Наличие эгалитарного партнера (спутника жизни) – одно из абсолютно центральных требований для совмещения научной деятельности и семьи. Отсутствие паритета в отношениях обычно приводит женщину к выбору такой стратегии, которая ассоциируется с сильной самодисциплиной, переработкой и двойной нагрузкой, когда к оплачиваемой работе в научном учреждении добавляется бесплатная работа по дому и уходу за детьми. Государственная забота о детях (ясли, детский сад, продленный школьный день), даже если это не всегда оптимальное решение, является необходимым и неотъемлемым элементом совмещения работы и личной жизни и важной частью существующего между ними баланса.

У всех проинтервьюированных русскоговорящих женщин-ученых, имеющих детей, был эгалитарный партнер, чаще всего супруг, который разделял с женой/матерью обязанности по дому и заботу о детях.

Наш рабочий день разделен на две смены: с утра о детях заботится муж, делает им завтрак, отвозит на учебу. В это время я уже на работе и прихожу домой к вечеру. Готовит всегда он, и после ужина наступает моя смена: я забочусь о детях, мы вместе играем, я укладываю их спать, читаю вслух (Людмила, науч. сотрудник).

С мужем мы никогда не впадали в дискуссии о домашних обязанностях, мы всегда разделяем работу по дому и делаем ее одновременно (Инна, профессор).

При отсутствии этих двух важных факторов (спутник жизни и государственные/частные организации, заботящиеся о детях), даже если у женщин-ученых есть возможность работать удаленно – не выходя из дома, балансирование работы и быта вряд ли возможно. По сути, сформулированные до настоящего времени практические рекомендации в отношении этого баланса – это предложения и решения, ориентированные на семью и предполагающие, что она занимает центральную роль в жизни женщин. Такие рекомендации вряд ли отвечают интересам самих женщин, потому что при удаленном режиме пространственные границы между работой и домом стерты и двойная нагрузка сохраняется. Это наглядно продемонстрировала пандемия 2020–2021 гг., показав гендерное неравенство в родительской заботе. Работа на дому не решает проблему разграничения профессионального и личного, поскольку такого разграничения между чисто продуктивным и чисто социально-репродуктивным трудом не существует, по крайней мере в науке. Это говорит о том, что необходимо переосмыслить, что понимать под “работой” и “не-работой”. До тех пор пока общество приписывает женщинам основную роль в заботе о детях (т.е. социально-репродуктивную роль), матери всегда будут отодвинуты на второстепенные роли в профессиональной деятельности. В связи с этим необходимо изменение тесно связанного с нормами и общественными ценностями представления о балансе работы и отдыха/быта. Изменения нужны также и на организационном уровне, чтобы обеспечить социальную справедливость для всех представителей академического сообщества.

* * *

Сравнительное исследование немецко- и русскоговорящих женщин-ученых в немецкой науке свидетельствует о существовании культурных различий в представлении о соотношении работа–дом и исходящих из этого сценариев баланса семьи и отдыха/быта. Осознание межкультурной чувствительности является важным аспектом социальной политики, потому что оно учитывает существование национальных и организационных контекстов, которые влияют на принятие мер помощи на основе своевременного экспертного вмешательства. Так, немецкоговорящие женщины-ученые часто ориентируются на классическую семейную модель, причем это одинаково справедливо как для тех, у кого нет детей, так и для тех, у кого они есть. Это означает, что ответственными за воспитание детей женщины видят в первую очередь себя, а следовательно, те из них, кто придерживается эгалитарного разделения домашней работы, являются, скорее, исключением из правил. Таким образом, была обнаружена консервативная модель мужского и женского поведения, что в значительной степени согласуется с выводом о том, что в Германии, как правило, преобладает традиционная идеология гендерных ролей (Grunow et al. 2018). Можно предположить, что объяснение такого культурно обусловленного разделения можно найти в социализации, а также в доминирующих в академических кругах гендерных ролевых моделях. Русскоговорящие женщины-ученые сохраняют систему ценностей, предполагающую одновременно и создание семьи, и ведение научной работы, но вынуждены корректировать свои жизненные планы в соответствии с немецким академическим контекстом.

Данное исследование выявило культурные различия, связанные с научной деятельностью, семейной жизнью и пониманием баланса между ними, у немецко- и русскоговорящих женщин-ученых в Германии – это различия как в оценке своих ролей, так и в восприятии собственной иерархии этих ролей, что в результате отражается в индивидуальном поведении. Важно отметить, что научная деятельность – это лишь один из видов напряженного умственного труда, но описанные модели совмещения работы и отдыха/быта могут быть применены и в других сферах, для того чтобы обеспечить равенство возможностей всем, занимающимся интеллектуальным трудом.

© О.И. Секенова ⁵

ЧЕМ ОТЛИЧАЛИСЬ ТРУД И ОТДЫХ ЖЕНЩИН-УЧЕНЫХ ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ ЭПОХИ

…справляться оказалось очень трудно, почти невозможно…

Н.Д. Флиттнер (АГЭ: Д. 4. Л. 224)

Статья Н.Л. Пушкаревой заставляет нас задуматься о том, как типичные практики повседневности советских и постсоветских женщин-ученых влияют на современное положение женщины в науке и в быту. Повседневная область привычного – рутинное совмещение интеллектуальной работы и домашних дел – в оптике Н.Л. Пушкаревой превращается в острую социальную проблему, становится “полем битвы” женщин в академической среде за равные с мужчинами условия для осуществления качественной научной работы. На мой взгляд, антропологическая рефлексия и осознание собственных психологических установок, касающихся научной деятельности, невозможны без понимания того, как на те же вызовы, что встают сегодня перед нами, реагировали женщины-ученые прошлых эпох. Главная задача этого комментария – попытаться увидеть истоки описанных Н.Л. Пушкаревой традиций профессионального и частного времяпрепровождения в практиках повседневности первых поколений русских женщин-ученых, получивших образование и начавших исследовательскую деятельность еще в дореволюционной России (фактически, первых в нашей стране профессиональных научных работниц). Прежде всего хочется поговорить об опыте исследовательниц в области гуманитарных наук (история, этнография, словесность): как они распределяли бюджет времени между работой и домашними делами? что мешало им быть максимально успешными в науке? как профессия влияла на традиционные формы женского досуга “ученых дам” из среды интеллигенции?

Основной проблемой в жизни женщин-ученых второй половины ХХ – начала ХХI в., как отметила Н.Л. Пушкарева, является так наз. вторая смена: необходимость после работы выполнять многочисленные обязанности по дому. Вставала ли перед женщинами дореволюционной эпохи, серьезно занимавшимися исследованиями, такая же проблема? Главным образом это зависело от их семейного и финансового положения. Так, первые русские женщины-ученые (родившиеся в 1830–1870-е годы), работавшие в области гуманитарных наук, почти все вышли из обеспеченных семей и имели возможность переложить основные хозяйственные заботы и воспитание детей на прислугу или родственниц. Тем не менее многие задачи по сохранению и приумножению имущества лежали на их плечах. Известно, что крупные земельные владения, требовавшие постоянной заботы и значительных временных затрат, были у исследовательницы русской истории и секретаря историка Н.И. Костомарова Н.А. Белозерской (Белозерская 1886), историка и археолога П.С. Уваровой, супруги графа А.С. Уварова (Уварова 2005: 160), этнографа П.Я. Литвиновой-Бартош (ЕIУ 2009: 177), историка и активной деятельницы женского движения Е.О. Лихачевой (Овсянников 1994). Примечательно, что среди русских женщин – ученых-гуманитариев второго поколения (родившихся в 1870–1895-е годы) было уже гораздо меньше “помещиц” в традиционном смысле слова: получив возможность зарабатывать преподаванием или исследованиями, они постепенно отдалялись от хозяйственных проблем, иногда используя унаследованное поместье как источник пассивного дохода. Главной целью их работы не был заработок, они стремились к самореализации, пробуя себя в элитарной, прежде исключительно мужской научной деятельности. Исследования для этих женщин оставались, скорее, хобби, которое к тому же требовало серьезных материальных затрат. П.С. Уварова и П.Я. Литвинова-Бартош на свои средства организовывали археологические раскопки, а поездки за границу для работы в архивах лишь иногда оплачивались из стипендий. Кроме того, “ученые дамы” продолжали благотворительную и общественную деятельность, так или иначе связанную с наукой и образованием: Е.О. Лихачева участвовала в создании Высших женских курсов, С.К. Брюллова (дочь знаменитого историка и правоведа К.Д. Кавелина), занимавшаяся историческими исследованиями, бесплатно преподавала историю в одной из женских гимназий Санкт-Петербурга, отказавшись от жалованья в пользу бедных учениц (ЭСБЕ 1891: 782), П.Ф. Уварова организовывала крестьянские школы и помогала формировать собрание Музею изящных искусств (ныне Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина) (Плеханова 2016), Е.Н. Щепкина участвовала в организации курсов для рабочих (РГАЛИ. Д. 1. Л. 61). Научно-исследовательская деятельность и преподавание были для этих дам в первую очередь увлечениями, к которым они, впрочем, относились чрезвычайно серьезно.

Ситуация меняется на рубеже веков, когда благодаря распространившейся в Российской империи системе Высших женских курсов появилась целая плеяда успешных женщин-ученых: историков, филологов, этнографов, философов. Образование стало социальным лифтом, с помощью которого женщины получали возможность либо сразу устроиться на высокооплачиваемую работу (Иванова 2009: 170), либо продолжить занятия наукой при поддержке профессоров, не только руководивших занятиями, но и помогавших добыть стипендию (Пушкарева, Секенова 2020: 309). Многие женщины-ученые, не создавшие семьи, сами обеспечивали себя, живя на заработки от преподавания, и были полностью удовлетворены своими доходами, позволявшими им заниматься научными исследованиями. Одним из способов достижения материальной независимости было открытие частных пансионов или иных учебных заведений. В качестве наиболее успешного такого примера можно привести частную женскую гимназию в Санкт-Петербурге, созданную историком западноевропейской литературы О.М. Петерсон (ЦГИА СПБ 2), в свободное время продолжавшей научную работу. Ее близкая подруга и соавтор Е.В. Балобанова также пыталась устроить небольшой пансион на дому, но успеха в этом деле не достигла (Востриков 2015: 231–232), зато преуспела в исследовательской и библиотечной деятельности.

Совсем иной была ситуация, если та или иная “ученая дама” должна была содержать семью, а постоянных источников пассивного дохода (усадьбы, доходного дома или унаследованного капитала) не было. Так, этнограф А.Я. Ефименко была вынуждена поднимать пятерых детей и организовывать быт и лечение больного мужа на заработок от преподавания на Высших женских курсах (знакомые семьи писали, что жили они чрезвычайно небогато – это, впрочем, никак не сказывалось на гостеприимной атмосфере дома [Хоткевич 1930: 38]). Высшее образование сама А.Я. Ефименко получить так и не смогла, несмотря на это, в 1910 г. Харьковский университет присвоил ей степень почетного доктора русской истории (honoris causa) (ЦГИА СПБ 1. Л. 58), в этом же году она была избрана профессором Бестужевских курсов.

Замечательный египтолог Н.Д. Флиттнер, работавшая сразу в двух женских коммерческих училищах и одновременно занимавшаяся египтологией в кружке Б.А. Тураева, вспоминала о своих тяжелых рабочих буднях:

…справляться оказалось очень трудно, почти невозможно (АГЭ: Д. 4. Л. 224), …днем я занята целый день: три раза в неделю уроки у Хворовой, три раза я в Лесном. Два или три раза бываю у Мертенс: моя ученица весной должна сдавать выпускные экзамены, и мы с ней заняты усиленно подготовкой курса истории и истории литературы. Нелегка эта нагрузка, особенно с дальними переездами с урока на урок. Трудно мне поспевать всюду и одновременно выкраивать время для занятий у Бориса Александровича (Там же: Д. 6. Л. 6).

Столь тяжелая работа преследовала высокую цель: Н.Д. Флиттнер хотела скопить денег на изучение египтологии в Германии и добиться там диплома доктора наук, чтобы, вернувшись, преподавать на Высших женских курсах (где была меньше нагрузка и выше зарплата, чем в средних учебных заведениях) и иметь достаточно времени для любимой исследовательской работы (Там же: Л. 213–214). Хозяйством и финансами в ее большой семье заведовала мать, поэтому Н.Д. Флиттнер была фактически освобождена от любых домашних забот, зато немалая часть денег из ее зарплаты (с ее согласия) откладывалась на приданое младшим сестрам. Тем не менее иногда в ее воспоминаниях встречаются жалобы на скудость досуга, в том числе и из-за дороговизны развлечений: “…раз в месяц, а то и реже позволяю я себе роскошь сходить на дешевенькое место в театр или на лекцию, съесть пару пирожных или каких-нибудь греческих сладостей у Тилакиса… Бегаю пешком, чтобы сэкономить на книгу, на грошовое удовольствие” (Там же: Л. 173). Столь тяжелая ситуация в целом нехарактерна для женщин-ученых этой эпохи: в подобных обстоятельствах, стремясь иметь свободное время, чаще они отказывались от научной деятельности и сосредотачивались на достаточно хорошо оплачиваемой работе в средних учебных заведениях с нормированным рабочим днем.

Еще одной причиной отказа от самореализации в науке могло стать замужество. Многие успешные курсистки, выйдя замуж за ученых, оставляли попытки самостоятельных исследований и главной своей целью видели поддержку и создание комфортных условий для мужа, занимались организацией традиционных домашних встреч с его учениками (Сидорякина 2011) (о постепенном угасании этой традиции во второй половине ХХ в. пишет и Н.Л. Пушкарева). Жены профессоров С.М Платонова, А.А. Кизеветтера, К.Н. Бестужева-Рюмина, В.И. Герье, М.И. Ростовцева создавали в своих домах уютную обстановку интеллектуального салона, что, безусловно, требовало серьезных усилий с их стороны (из них только С.М. Ростовцева опубликовала несколько биографических статей для энциклопедического словаря [НЭС 1914: 50–51, 143–145]). Даже мужья, поддерживавшие стремление своих жен заниматься наукой, учившие и вдохновлявшие их, требовали помощи в собственных занятиях. Историк И.И. Любименко писала в автобиографии, что, “несмотря на различие специальностей, немало помогала ему [мужу] в его работе: переводы его статей на иностранные языки, ведение его обширной иностранной научной корреспонденции, чтение иностранных корректур и т.п.” (СПбФ АРАН 2: Л. 24). П.С. Уварова брала на себя большую часть обязанностей своего супруга графа А.С. Уварова по подготовке съездов Московского археологического общества (Уварова 2005: 174–179). Этнограф Д.Л. Иохельсон-Бродская принимала участие в экспедициях мужа на Дальний Восток (хотя экспедиционный быт давался ей очень тяжело [Хаховская 2017: 201–204]), в ее обязанности входило проведение антропометрических измерений. Историк искусства С.М. Ростовцева (Кульчицкая) помогала мужу вести переписку (Бонгард-Левина 1997: 446–448). Хотя жены и выполняли такую дополнительную работу добровольно, это шло в ущерб их собственным научным занятиям.

Несмотря на такую серьезную загруженность, можно ли, однако, говорить, что первые русские женщины-ученые работали практически без отдыха, как их коллеги второй половины ХХ в.? Проанализировав структуру рабочего времени и досуга по эго-документам, можно в целом согласиться с Н.Л. Пушкаревой, что профессиональная деятельность исследовательниц сильнейшим образом влияла на всю их жизнь, но при этом она не отменяла обычного для их круга времяпрепровождения. Так, немалую часть свободного времени женщин-ученых занимало рукоделие, зачастую также становившееся объектом изучения. Например, украинский этнограф П.Я. Литвинова-Бартош, с детства увлекавшаяся вышиванием, прядением и окрашиванием пряжи (Спаська 1928: 172), в зрелом возрасте опубликовала замечательное комплексное исследование о южнорусском народном орнаменте (Литвинова 1877). Некоторые женщины, в совершенстве овладевшие шитьем, вышиванием и вязанием еще в дореволюционных учебных заведениях, после революции участвовали в создании Центральных государственных реставрационных мастерских, а Е.Н. Видонова, Е.М. Карягина и Н.П. Ламанова организовали в Государственном историческом музее отдел памятников одежды, тканей и личных украшений (ОР ГИМ 2: Л. 1–10). Эти женщины, профессионально реставрировавшие предметы музейных коллекций, в свободное время занимались изучением истории русского костюма в различные эпохи.

Интерес к декоративно-прикладным искусствам был характерен и для тех “ученых дам”, чья научная специализация была далека от этого. Так, египтолог Н.Д. Флиттнер вспоминала, что однокурсницы часто делали комплименты ее одежде, которую она при помощи матери и поденной швеи шила или переделывала из простых нарядов, подгоняя по фигуре. Своеобразие костюму Н.Д. Флиттнер придавал особый “средневековый покрой”: черный бархатный лиф платья, зашнуровывающийся спереди, поверх огненно-красной рубашки с красными буфами на локтях и плечах (некоторые курсистки над таким нарядом посмеивались, называя Н.Д. Флиттнер “не то Гретхен, не то Мефистофель” [АГЭ: Д. 4. Л. 187–188]). Можно сказать, что исследовательницы второй половины XIX – начала ХХ в., опровергая стереотипы об “ученых дамах” как о не интересовавшихся чисто женскими занятиями, благодаря семейному воспитанию владели различными техниками шитья и вышивания. Эти навыки выручали их в трудные революционные годы, а для кого-то даже определили специализацию в науке. Освоение исторических и современных им культурных практик в свободное время характерно именно для женщин дореволюционной эпохи – в этом ключевое отличие досуга мужчин и женщин из академической среды. В остальном виды их отдыха были схожи: вслед за мужьями и коллегами женщины-ученые увлеклись коллекционированием. Н.Д. Флиттнер собирала открытки на исторические темы (АГЭ: Д. 6. Л. 279), а также антикварные предметы, связанные с ее научными интересами (Б.Б. Пиотровский, ученик Н.Д. Флиттнер, рассказывал об одном из подарков исследовательницы – сиракузской серебряной декадрахме IV в. до н.э., которую когда-то ей преподнес знакомый коллекционер [Пиотровский 2009: 190]). Страсть к коллекционированию Н.Д. Флиттнер и ее коллеге по изучению египтологии Т.Н. Бороздиной-Козьминой привил их учитель, знаменитый Б.А. Тураев. Вместе со своими ученицами он заглядывал в антикварные магазины, выписывал по каталогам различные древности из Египта (Данилова 1987: 308). П.С. Уваровой богатейшие музейные собрания достались в наследство от мужа, она занималась их подробной каталогизацией и регулярным экспонированием. Большая этнографическая коллекция была у П.Я. Литвиновой-Бартош (вышиванки, платки, предметы ювелирного искусства кустарных мастеров Черниговской губернии [Спаська 1928: 190–191]). Исторические артефакты, размещенные в традиционном домашнем пространстве, преображали его, создавая атмосферу, стимулирующую научный труд.

Академический туризм, о котором Н.Л. Пушкарева упоминает как о достаточно редком виде отдыха женщин-ученых позднесоветского периода, был чрезвычайно распространен в дореволюционное время. При наличии средств исследовательницы регулярно выезжали за границу, где работали в архивах, посещали учебные заведения, знакомились с коллегами, выступали на конференциях, читали лекции (ОР РНБ 3; ЦГИА СПБ 1: Л. 23, 42, 44об., 94). Научные дела дополнялись отдыхом и новыми впечатлениями: посещением музеев, памятников архитектуры и археологии, знакомством с культурным наследием Европы. Историк-медиевист И.М. Гревс, преподававший на Бестужевских курсах, ежегодно организовывал для своих учениц многодневные экскурсионные поездки в Италию и по городам России (Вахромеева 2007). Постепенно в обычную практику летнего отдыха женщин-ученых входит посещение курортов Крыма (СПбФ АРАН 2: Л. 4) и Кавказа (Востриков 2015: 231–232; РГАЛИ: Д. 4. Л. 2).

Таким образом, парадоксальным восприятием умственной работы интеллектуалок как бесконечного досуга, столь хорошо описанным в статье Н.Л. Пушкаревой, мы во многом обязаны первым русским женщинам-ученым, которые искренне полагали, что сам факт допуска их в исключительно мужскую сферу деятельности и возможность трудиться плечом к плечу с исследователями-мужчинами – лучшая награда из всех возможных. Отношение к науке как к служению требовало работы без выходных и праздников, определяло все сферы жизни “ученых дам”, в том числе их досуг. Благодаря постоянному использованию наемного труда и стабильному экономическому положению русские женщины-ученые могли спокойно заниматься наукой, не заботясь о поиске средств для обеспечения семьи; бытовые проблемы не поглощали все их свободное время и не отнимали все силы. Расширение социальных рамок научного сообщества после Великой российской революции 1917 г. и Гражданской войны и постепенная институционализация положения женщин в науке привели к тому, что исследования для них окончательно перешли из области хобби в сферу профессионального развития со все более регламентированными должностными обязанностями.

© Н.Л. Пушкарева

ОТВЕТ АВТОРА: РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ПОЛЯХ КОММЕМОРАТОВ

Коммеморативные практики – важная составляющая отечественной науки – в последнее время все чаще становятся предметом историко-антропологических исследований (Комарова 1990: 73; Ростовцев и др. 2012: 47–62). Однако значимость гендерной составляющей в них признается больше на словах, чем на деле. Такое признание сводится к тому, чтобы либо просто “дать женщинам высказаться”, формально услышать хотя бы несколько женских голосов из академической среды (а при случае даже попрекнуть за то, что собранные коммемораты работают на поле истории повседневности, не отграниченном от антропологии повседневности, и потому якобы эмпирически обслуживают, скорее, другое направление в исторических науках), либо к самому простому численному равенству интервьюируемых разного пола.

Гендерная антропология (или гендерные исследования в антропологии), в отличие этносоциологии науки или, допустим, антропологии повседневности, как направление остро критична как в отношении описываемых в записях социальных практик, так и их интерпретаций в исследованиях, поскольку нацелена на выработку научных знаний с учетом феминистской теории. Каждая из участниц дискуссии, организованной редакцией журнала, высказала свою позицию как представительница академического сообщества и в то же время как исследовательница, которой не чужд критицизм гендерной теории. Феминистский подход к историческим источникам, устным и письменным свидетельствам – не эзотерика, недоступная непосвященным, это комплекс приемов и методов анализа фактов и событий, основанный на прямо и внятно заявленном желании искать и находить причины гендерных асимметрий, в том числе в самом обыденном, кажущемся неизбывным в силу традиции или просто физиологической данности.

В представленных текстах доказательством интердисциплинарности гендерной истории научной повседневности явлен синтез методов, характерных для memory studies и антропологии науки, сфокусированных на том, что женская повседневность имеет в своей структуре некоторые черты, которые отличают ее от повседневности мужской, даже если речь идет не просто об одном поколении, но и об одной сфере интеллектуального труда, а подчас и об одном научном учреждении. Работая в каком-либо НИИ, женщины чаще всего не задумываются о дискриминациях и не ощущают их, ровно потому, что власть традиционности (в том смысле, в котором власть понимал Фуко) “исходит отовсюду” и присуща всем взаимодействиям, составляющим институциональную жизнь. Работницы сферы науки воспринимают как данность тот факт, что им реже предлагаются руководящие должности (на которых выше оклады), что от них ожидается меньшая напористость в вопросе о направлении в командировки за счет бюджета и даже меньшая эмоциональность в научной дискуссии, что им не дают ссылаться на личный опыт в научной карьере и пережитую ранее несправедливость – “это ваше личное, к науке не относится”(!).

Статистика научной жизни показывает наличие “стеклянного потолка” женской академической карьеры, который тем прочнее, чем сложнее научным сотрудницам налаживать неформальное общение с властями предержащими в дирекциях и на академическом Олимпе (в Отделениях своих наук в Президиуме РАН). Цифры, свидетельствующие об очевидной несправедливости, однако, убеждают не всегда, тем более что в гуманитарных науках такой статистический разрыв меньше (больше женщин докторов наук, профессоров, женщины вполне себе заметны на управленческих должностях, есть среди них и те, что – говоря строкой И. Бродского – “общаются с богами”, сами став членами-корреспондентами и даже действительными членами РАН).

Вот почему историко-антропологический аспект изучения научного сообщества имеет самостоятельную ценность: он основан на дискурсивном анализе, на биографических полуструктурированных интервью или на том особом методе работы, который был предложен историками частной жизни, изучающими средневековье, когда источникам “задают вопросы”, т.е. когда источники анализируются аналитиком, как если это были бы транскрипты современных интервью. Гендерный аспект антропологии академической жизни оказывается в этом случае обеспеченным, по сути, автогинографиями – особыми записями, ремарками, пояснениями (соотнесенными подчас с собственной жизнью) женщин-исследователей, их самоэтнографией, которую они вплетают как бусины в сложный узор собственных исследований (В.А. Веременко, О.А. Валькова).

Тема досуга и отдыха женщин-ученых, когда речь заходит о гендерной антропологии, – это не только и не столько этнографическая или историко-антропологическая тема, сколько тема баланса работы и праздности, дихотомии “оплачиваемый–неоплачиваемый” труд. Корни отношения к научному труду как к интеллектуальному отдыху обнаруживаются в концепции “наука как служение”, в биографиях первых русских женщин-ученых, которые искренне полагали, что сам факт допуска в закрытое сообщество исследователей-мужчин и возможность трудиться на одном уровне с ними – и есть уже “лучшая награда из всех возможных” (О.И. Секенова).

Сегодня свободное время женщин-ученых наполнено разнообразной домашней работой, которой женщины занимаются походя, подчас даже не замечая. Кто-то выполняет ее с радостью: наводит чистоту в доме, закупает продукты и готовит еду, стирает и гладит, ухаживает за детьми и престарелыми родителями, психологически поддерживает супруга в его внесемейных делах и начинаниях и т.д. Но едва только эти “домашние работы” перестают радовать или в силу обстоятельств замещаются оплачиваемым профессиональным трудом приглашенной уборщицы, домработницы, няни, сиделки, психотерапевта – они превращаются в заметную расходную статью домашнего бюджета. И лишь тогда осознается огромность женского вклада в домашнюю экономику. Перетекание же отдыха в работу, размывание понятий “рабочее время” и “свободное время” в семьях женщин-ученых гуманитарного профиля делает их вклад в бюджет семьи еще менее очевидным и ощутимым. Не случайно одна из респонденток как-то обмолвилась, что “получила в ЗАГСЕ не свидетельство о браке, a еще одну трудовую книжку”.

Изучающие антропологию академического сообщества часто упоминают “эффект Матфея”, введенный в науковедение Р. Мёртоном (это попытка объяснения неравномерности распределения преимуществ в науке: кто и так уже заработал себе имя – тому постоянно прибавляется славы, денег, признания, a кто слабее выбившихся в лидеры – тому и дальше терпеть дискриминации и депривации; ср.: в Евангелии от Матфея сказано: “…ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет”) (Merton 1968: 56). Эффект применим к женской части академического сообщества – и не только к области профессиональной самореализации, но и к свободному времени женщин. Если женщины-ученые не одиноки, то максимум, что они могут себе позволить, чтобы успеть построить и научную карьеру, – это двое, крайне редко трое детей (в Германии, как следует из исследования И. Гевиннер, чаще всего женщины, работающие в науке, склоняются к отложенному родительству, отдавая приоритет построению карьеры). И это ограничение проистекает из отсутствия свободного времени, возможности “пожить для себя”, стремления к эскапизму посредством научной работы, бегству от эмоциональных перенагрузок, вызванных отношениями с коллегами и с мужем, внесемейными привязанностями и увлечениями, от напряженности и многоплановости домашней работы.

И все-таки, несмотря на все жертвы, на труд урывками, на более короткий и тревожный, чем у мужчин-ученых, ночной сон, научные работницы все равно оказываются в арьергарде, на второстепенных рубежах научного признания. Они не могут восполнять упущенное, развивая типичную для успешных мужчин-ученых “культуру сверхурочной работы” (когда не только рабочее, но и все свободное время отдается науке), прежде всего потому, что у них нет рядом “служанок по призванию”, т.е. жен, готовых обеспечить условия для такой профессиональной самоотдачи. Зато все эти женщины, представительницы разных поколений российской науки, владеют чудесами совмещения разных типов активностей, мастерством убеждения себя, что в отдыхе как таковом и не нуждаются, они мотивируют себя и хвалят себя сами за умение всегда и везде успевать. Чем более успешны женщины-ученые и чем очевиднее их достижения, тем большую “агиографичность” приобретают их рассказы о себе, тем очевиднее их terrible perfection (Б. Хелдт) в силу невозможности повторить их геройство большинством обычных женщин, достигших в науке меньших высот.

Размышления гендеролога по итогам этой дискуссии об остроте проблем, касающихся женщин-ученых, важны не только для лучшего понимания прошлого нашего академического сообщества (поскольку большинство респонденток – уже состоявшиеся в своей области знания профессионалы). Знание “профессиональной кухни” ученого – существенный фактор формирования корпоративной культуры, без которой не может быть решительных научных прорывов (хотя в нашей профессии пока что публикационная активность ценится выше любой корпоративности и умения сплотить проектную группу). Сегрегация коммемораций по гендерному признаку важна и для лучшего понимания женского вклада в историю российской науки, и для установления контактов с зарубежными университетами, активно продвигающими принципы реального гендерного равенства, равенства возможностей, и в конечном счете для сохранения культурного и интеллектуального наследия и прояснения контекста, в котором делались и делаются свершения и открытия.