Если значение термина «патернализм» устоялось и понимается более-менее единообразно, то содержание понятия «культура» в гуманитарных исследованиях вариативно, причем эта вариативность сохраняется и при попытках сузить и уточнить предмет научного интереса (например, «молодежная культура», «производственная культура», «массовая культура»). Поскольку последняя как раз является предметом нашего рассмотрения, то сразу отметим, что в спектре значений данного выражения присутствует и «культура масс», и «культура для масс», и «современная городская культура», и «культура повседневности», и «глобальная культура индустриального общества».

Разнятся и представления о процессах формирования массовой культуры – от полной стихийности до планомерного насаждения. При этом первый вариант обычно связывается с высвобождением рыночных тенденций в экономике страны и с развитием представительной демократии, а второй – с той или иной степенью политического авторитаризма и с сильным влиянием государственных структур на экономические процессы.

В то же время, если рассматривать, скажем, рекламную отрасль как часть массовой культуры (будь то коммерческая реклама товаров или политическая реклама программ и кандидатов на выборах), то было бы неправомерно отказывать ей в целенаправленном воздействии на формирование массовых предпочтений. И это справедливо для стран с разной степенью государственного участия в экономике.

Что касается «патернализма», отметим, что в последнее десятилетие стало весьма распространенным утверждение о том, что патернализм и традиционализм являются характерной чертой массового сознания жителей России¹.

Немало публикаций в СМИ, посвященных реформам в различных областях экономики, указывают в качестве основного препятствия для модернизации «пережитки социализма» и в т.ч. патернализм в отношениях индивидуума с работодателем и с государством, традиционализм в сфере образования, в семейных отношениях и в эстетических предпочтениях².

Патернализм и традиционализм нередко рассматривается как причина неуспешности отдельных проектов. Одним из авторов был даже введен в употребление термин «патерналистский синдром»³.

Вместе с тем, фундаментальные исследования культуры, соответствующей современному российскому массовому сознанию, практически отсутствуют. Как представляется, одна из причин их отсутствия – в том, что в данной области российская ситуация некоторым образом уникальна: на протяжении ХХ века сброс государственной идеологии произошел в нашей стране дважды. В связи с этим прежде всего требует определенности вопрос о соотношении «досоветской» и «советской» культуры: является ли вторая органичным продолжением первой и каковы, в таком случае, ее стержневые свойства; либо, если считать их явлениями абсолютно чуждыми друг другу и разнонаправленными, то проявления какого именно патернализма и традиционализма − «советского» или «досоветского» мы наблюдаем сегодня? Как известно, единого мнения по данному вопросу у отечественных ученых за прошедшие 30 лет не сложилось.

Другая трудность – в том, что российское общество совершило переход от аграрного к индустриальному типу не в условиях парламентской демократии и «свободного рынка», а в условиях однопартийной системы и государственного контроля над экономикой, в т.ч. над сферой культуры. Этот уникальный опыт требует особенного подхода к анализу культуры советского времени, которую по ряду объективных причин проблематично описать в терминах западной культурологии. Следует также подчеркнуть, что сведение всего многообразия культурной жизни такой крупной страны, каким был СССР, к «тоталитарности» не способствует лучшему ее пониманию – скорее, оно представляет собой попытку уйти от проблемы (примерно таким же образом полвека назад антиобщественные наклонности некоторых советских граждан именовались «родимыми пятнами капитализма» и объяснялись «тлетворным влиянием Запада»).

Условия, в которых частично складывалась, а частично – насаждалась «сверху» культура индустриального города в СССР, были в корне отличны от тех, которые стали предметом анализа европейских и американских ученых в первой половине ХХ века.

Российский философ А. Захаров, например, отметил в одной из своих интересных, хотя и несколько противоречивых, статей, что советское массовое сознание соединяло определенные черты, свойственные как индустриальной, так и доиндустриальной культуре России, но «…запутавшись в дефинициях «народа» и «массы», отечественная философская, общественная мысль не сумела с самого начала занять правильную позицию в отношении данного феномена. Вследствие этого систематические исследования массового общества и культуры в нашей стране не проводились, а их оценки, вплоть до настоящего момента, нередко давались в искаженной перспективе»⁴.

Особенно сильным, по его мнению, было влияние<strong> </strong>традиционной докапиталистической культуры в сферах идеологии, политики и морали. Оценивая советскую модель массовой культуры в целом как культуру мобилизационного типа, он полагает, что «по мере эволюции советского общества, его культура все более сближалась с потребительской массовой культурой западного типа». И, в конечном итоге, приходит к выводу о том, что «в настоящее время в российском обществе можно выделить уже не два, а три исторических слоя − традиционная, массовая индустриальная и постиндустриальная культура» (относительно последнего компонента среди российских гуманитариев имеются некоторые сомнения)⁵.

А. Захаров утверждает, что в отличие от западной массовой культуры, опиравшейся, в первую очередь, на «средний класс» и выражавшей его потребности, в советской России массовая культура социально ориентировалась на потребности «низшего класса»; отвергался набор ценностей западного общества <em>−</em><em> достаток, индивидуальный успех, комфорт, благополучие с</em><em>е</em><em>мьи, стабильность, порядок</em> − которые были объявлены исторически бесперспективными, «мещанскими». Но, пожалуй, последнее в какой-то мере справедливо только для начального этапа существования СССР, и то было в большей степени приложимо к тому социальному слою, который считался политическим и культурным авангардом тогдашнего общества, т.е. к членам и кандидатам в члены ВКП(б).

Комментируя в газете «Ведомости» результаты исследования экспертного центра HeadWork Analytics, ведущиеся с 2007 г., делится с читателем своими соображениями политолог М. Снеговая: «Возможно, России действительно не везет с руководством – к власти постоянно приходят правители-консерваторы. Но вероятнее, что сама социально-экономическая структура страны способствует воспроизводству патерналистского характера власти. Его воссоздание идет не только сверху вниз, но и снизу вверх. … Патернализм российской системы власти лишь часть непродуктивной традиционалистской культуры, которая воспроизводится во всех областях жизни общества. Он характеризует не только политическую, но и социальную, производственную и личную жизнь». Источник проблем, по мнению М. Снеговой, лежит в советской системе, которая законсервировала патерналистский уклад крестьянской общины, распространив его на экономику и политику за счет системы распределения социальных благ через предприятия⁶.

Такой подход в наши дни весьма популярен в журналистской среде, но нам он не представляется основательным. По личным впечатлениям ныне живущих россиян, идея о переходе на хозрасчет и последующем акционировании государственных предприятий, как и весь начальный этап экономической «перестройки», были восприняты населением СССР нейтрально или с благожелательным любопытством. Однако, для рядовых граждан попытки заняться предпринимательством почти сразу же натолкнулись на непреодолимые трудности в виде обесценения как ваучеров, так и многолетних рублевых сбережений, а захлестнувший страну вал преступности и отсутствие подготовленной социальной «сети безопасности» перевел возможные риски в разряд неприемлемых.

Характерно, что известное исследование В. Магуна и М. Энговатова показало резкий всплеск интереса молодежи к предпринимательству в начале 1990-х, но без последующего роста⁷.

По наблюдениям авторов, желание занимать высокую должность или иметь свой бизнес в 1990-х оказались тесно связаны: чем выше карьерные притязания, тем чаще молодые люди отмечали, что их привлекает возможность создать свое дело, быть его хозяином. Более 80% тех, кто хотел руководить предприятием или быть руководителем более высоких звеньев управления сообщили, что предпочитают быть хозяином, а не наемным работником (данные опросов 1995 и 2001 годов).

Авторы исследования указывают, что с 1995 по 2001 гг. роста обобщенного индекса притязаний не наблюдалось (а в одном случае имело место даже его снижение) - и это составляло резкий контраст с десятью предшествующими годами, на протяжении которых притязания юношей и девушек неуклонно росли<em>.</em><em> </em>

Подобный интерес фиксируется некоторыми исследователями и сейчас, но скорее умозрительный, чем практический. То есть, люди оценивают предпринимательскую деятельность положительно, однако, исходя из предшествующего опыта, предпочитают высоким, но негарантированным доходам – более низкие, но стабильные. И это неудивительно, принимая во внимание нынешний возраст «перестроечной» молодежи: у поколения 1970-х сейчас уже взрослые дети, которых родители ориентируют с учетом личных впечатлений, вынесенных из прошлого. На наш взгляд, эти простые житейские наблюдения гораздо больше влияют сегодня на выбор пути молодежью, чем пресловутые традиции «самодержавия и тоталитаризма».

Вместе с тем, представляется, что неприятие традиционалистских и патерналистских тенденций более категорично провозглашается в прессе, чем в научной литературе, где, как минимум, дополняется некоторыми оговорками.

Так, в совместной работе Г. Разинского и М. Геташвили оговаривается, что «в своих основных проявлениях патернализм находит свое проявление в той же триаде, которая характерна для культуры как способа, технологии освоения социального мира: в условиях, ценностных ориентациях и социальном поведении тех субкультурных страт, которые консервируют status quo ante, противостоя тем субкультурам, которые нацелены на развитие»⁸.

В противоположность упомянутым авторам, петербургский философ Г. Тульчинский мимоходом замечает: «Исторический опыт упорно показывает роль и значение традиционной культуры как важнейшего условия и предпосылке инновационного развития. Так было в Японии, так происходит в Китае. Там коллективизм почему то не помешал, а даже помог этим странам совершить успешную модернизацию. Ярким примером опоры на имперскую культуру является Сингапур. Так и в российской традиционной культуре заложен колоссальный потенциал»⁹.

Можно лишь сожалеть о том, что в настоящее время этот потенциал оценивается, в основном негативно (возможно, причина тому – чрезмерная увлеченность журналистов историями карьерного взлета «звезд» хайтек-индустрии, преподносимых в весьма упрощенном виде). В то же время, положительный опыт использования культурных традиций стран Азии явно недооценивается. По-прежнему редки в отечественной науке исследования социокультурных процессов, протекающих в обществах Востока – в Турции, Иране, в арабских странах, и даже у экономических «тяжеловесов» − Китая, Японии, Индии.

Среди этих немногочисленных, но тем более интересных работ хотелось бы отметить обзор Е. Катасоновой, посвященный молодежным субкультурам Японии¹⁰, а также сборник «Портрет современного японского общества», совместно изданный Институтом Востоковедения РАН, Японским фондом и Центром изучения современной Японии. Две статьи в нем посвящены корпоративной культуре и трудовой этике японцев, а именно – «Корпоративная культура Японии: общее и особенное» И. Тимониной и «Трудоголики» в производственном интерьере» Т. Матрусовой¹¹.

Немалое внимание в них уделено традиционному патернализму и взаимоотношениям между работниками в рамках модели «семейной» корпоративной культуры, которая в японском варианте «отличается своеобразным сочетанием эгалитаризма и иерархичности».

Интересно, что японскую традицию управления бизнесом приводит в пример также экономист С. Мелман, отдавая ей предпочтение перед американской, в своем труде «Корпорация «Война»» (см. раздел «Разные стили управления: как «Мазда» и «Крайслер» борются с кризисом в автомобильной промышленности»)¹².

Иллюстрируя свою позицию, С. Мелман приводит такие цифры: ввиду крупных убытков «Крайслер» уволил почти треть рабочих и 7% служащих, с сокращением до 10% заработной платы топ-менеджменту − но это мало ему помогло. Фирма была в конечном итоге продана концерну «Даймлер-Бенц», а затем (уже как его подразделение) – итальянскому «Фиату». Политика «Мазды» была противоположной: несмотря на большие убытки, «Мазда» предприняла техническое перевооружение с частичной роботизацией производства, но для сохранения рабочих мест перенаправила 5000 сотрудников в сервисные и торговые точки на период частичной приостановки производства; зарплаты рабочих не пострадали, хотя выплаты менеджерам высшего звена были урезаны почти на 20%. В итоге, «Мазда» за семь лет вдвое увеличила производительность труда и вновь стала прибыльной.

Выводы Мелмана таковы: «В Mazda руководство распространило на персонал неявное понимание того, что они, производственные рабочие, наиболее заинтересованы в существовании предприятия, и что обеспечение защиты этого интереса является обязанностью руководства. В отличие от этого, руководство Chrysler относилось к производственной рабочей силе как к «товарам», выбрасывая на «рынок» те, которые не нужны для планов руководства. … Эффекты этих противоположных подходов достаточно очевидны. В Mazda менеджменту была практически гарантирована полная поддержка со стороны сотрудников, включая сотрудничество во внедрении и использовании новых технологий. В случае с Chrysler этого едва ли можно было ожидать на фоне долгой конфронтации между руководством и профсоюзами. Еще неизвестно, смогут ли американские производители автомобилей извлечь уроки из своих прошлых ошибок».

Положительно оценивает японский стиль управления также Р.де Марикур в статье «Патернализм в Японии и на Западе¹³».

Он противопоставляет общее негативное мнение французской прессы реальной практике, наблюдаемой на японских предприятиях.

Патернализм во Франции, по словам де Марикура, «вызывает в памяти скверные воспоминания: начало индустриализации, XIX век, люмпен-пролетариат больших городов, эксплуатируемый всемогущими нанимателями… Напротив, в Японии, - пишет он, - “onjo shugi”, местный вариант патернализма, открыто и широко практикуется на предприятиях, будучи приемлем и даже востребован большинством служащих. И, кажется, он дает хорошие результаты в экономике столь же развитой, как и наша. Возможно, следует считать такой подход более эффективным, чем мы предполагаем? Этот вопрос возникает, поскольку «японская модель» вписана в китайскую конфуцианскую традицию, свойственную нескольким странам Востока с весьма динамичной экономикой, и эта модель продолжает доказывать свою эффективность уже после того, как в достаточной мере подтвердила ее в Японии».

Таким образом, утверждение о несовместимости прогресса с патерналистскими тенденциями в управлении – далеко не бесспорно, и в значительной мере опровергается практикой. Как видно, в некоторых случаях наследие прошлого играет положительную роль, ускоряя и упрощая внедрение новых технологий.

Ввиду того, что Советский Союз существовал в условиях идеологического противостояния странам Запада, советское искусствознание выработало собственный набор терминов для анализа различных типов культуры и соответствующих явлений. Их описание соотносилось с положениями такой дисциплины, как обществоведение, которое, в свою очередь, опиралось на разработанную К. Марксом и его последователями теорию классовой борьбы и смены общественно-экономических формаций. Исходя из положения Маркса о культуре как части «надстройки» над экономическим базисом, важнейшей характеристикой произведений искусства считалась их способность выражать классовые интересы и специфические вкусы «прогрессивных» и «реакционных», с точки зрения марксизма, общественных групп. Соответственно, термин «массовая культура» имел в СССР отрицательную коннотацию, как порождение буржуазного общества (что, в целом, не противоречило его первоначальному смыслу).

В настоящее время кажется неправомерным принципиально противопоставлять «стихийно возникшую» массовую культуру послевоенного западного «общества потребления» − «управляемой» культуре советского типа, на том основании, что первая будто бы являлась стопроцентным отражением потребительских запросов, в то время, как вторая будто бы полностью навязывалась политическим руководством СССР. Очевидно, что и усредненные вкусы потребителей, и потенциальная выгода производителей учитывались в обоих случаях, а представление о том, что в СССР «государство заставляло всех граждан носить одинаковую одежду и любить одну и ту же музыку» является таким же расхожим клише западной пропаганды, как и советское клише о «навязывании западной рекламой недоброкачественных товаров».

Однако, сделавшись предметом научного обсуждения, термин «массовая культура» был затем неоднократно переосмыслен и перетолкован. В течение последующих десятилетий модернизм в искусстве уступал место минимализму и др. направлениям, промышленный дизайн выделился в самостоятельную сферу деятельности, возникали и распространялись новые термины – такие, как <em>китч, гламур, андерграунд, концептуализм</em> и др. Совершенствование старых (типографская печать, фото- и киносъемка) и появление новых технических средств (таких, как телевидение и запись звука на виниловый, позднее – магнитный носитель) привели к возникновению новых культурных пространств. Следствием всего этого стало, в конечном счете, размывание оппозиции «массовость – элитарность» в сфере изобразительного искусства, литературы и музыки.

В качестве положительной стороны этого процесса можно отметить рост интереса к феномену массовой культуры как таковой и, особенно – к ее роли в формировании личности как социальной единицы индустриального общества.

Таким образом, термин «массовая культура», на наш взгляд, вполне применим к культуре, преобладавшей в СССР в 30-70-х годах прошлого века. При этом, однако, следует уточнить, что художественное оформление важных политических мероприятий в СССР весьма жестко контролировалось государственными органами, а посвященные им произведения были насквозь пронизаны официальной идеологией – таковы, например, «парадные» полотна А.М. Герасимова и Г.М. Шегаля, посвященные Второму всесоюзному съезду колхозников и ударников труда, групповые портреты политических и военных деятелей и др.

Возвращаясь к «патерналистскому синдрому», или поведенческому и ментальному паттерну, общему для «верхов» и «низов» консервативных обществ, отметим: тенденции государственного патернализма в области массовой культуры так или иначе отмечены во всех странах, вовлеченных в «догоняющую модернизацию» – от Японии и Китая до Ирана, Индии, Турции и арабских стран¹⁴.

Происходили отказ от многих исторически укорененных практик и приспособление больших масс населения к новым условиям работы, проводимой не только чиновниками соответствующих ведомств и местными активистами, но и авторитетными общественными и религиозными деятелями, журналистами, актерами и художниками. Важнейшая роль в популяризации целей и задач различных социальных программ отводится визуальным искусствам – таким, как фотография и кинематограф, газетная карикатура и книжная иллюстрация, монументальная и станковая живопись, граффити, плакаты, листовки и др.

Трансформация массового сознания и, соответственно, массовой культуры в нашей стране была обусловлена не только внедрением новой модели политического устройства общества, но и ускоренной индустриализацией<em>,</em> втягиванием огромного количества людей в новые для них бытовые условия и социальные отношения.

Приток т.н. «отходников»¹⁵ на стройки первых пятилеток многократно увеличил незадолго перед тем возникшую общественную группу, или прослойку, «новых горожан», прибывших из сельской местности, но занятых в городе уже не на сезонной, а на постоянной основе.

Их интеграция в городскую культурную среду, сама по себе представлявшая большую проблему, растянулась на десятилетия. По ходу этого процесса первоначальные планы революционной интеллигенции по созданию «рабочих коммун» были серьезно скорректированы, и начиная с 30-х гг. власти пошли на некоторые уступки тем настроениям и вкусам, которые прежде считались «мещанскими».

В этом отношении показательны материалы, собранные Б. Лебиной о повседневной жизни ленинградцев в 1920-х гг., и в частности – о попытках «обобществления быта» в импровизированных комсомольских общежитиях и домах-коммунах.

Например: «…Журнал "Смена" писал о жизни в бытовых коллективах: "Всем распоряжается безликий и многоликий товарищ-коллектив. Он выдает деньги на обеды (дома только чай и ужин)… закупает трамвайные билеты, табак, выписывает газеты, отчисляет суммы на баню и кино". Кое-где из общей казны даже оплачивались алименты за разведенных коммунаров. Как и в начале 1920-х, в большинстве коммун доминировали аскетические принципы быта. Запрещалось, например, по собственному желанию на дополнительно заработанные деньги покупать себе вещи без санкции коллектива»¹⁶.

Как известно, десятилетие подобных экспериментов закончилось их осуждением на XVII съезде РКП(б), с формулировкой: «Не может быть сомнения, что эта путаница во взглядах у отдельных членов партии насчет марксистского социализма и увлечение уравниловскими тенденциями сельскохозяйственных коммун доходила одно время до того, что они пытались насадить коммуны даже на заводах и фабриках, где квалифицированные и неквалифицированные рабочие, работая каждый по своей профессии, должны были отдавать зарплату в общий котел и делить ее потом поровну. Известно, какой вред причинили нашей промышленности эти уравниловско-мальчишеские упражнения «левых» головотяпов»¹⁷.

В объемном исследовании, посвященном массовой культуре России конца XIX-начала XX в., его автор, российский культуролог В. Лебедева, указывает на постепенную трансформацию культурной политики советских властей в 1930-е гг. и на ее компромиссный характер: «Отказ от прожектерства в быту, от крайностей в «перековке» личности и формировании ее вкусов отличают 30-е годы от 20-х…Открытие благотворного значения повседневности – одно из важнейших открытий этой эпохи. Понимание быта как препятствия для реализации человека сменяется оценкой его особой значимости в жизни человека»¹⁸.

С этого момента, по существу, начинается попытка синтеза «массовой» культуры западного индустриального общества, советской идеологии и традиционной культуры русского крестьянства, в которую исторически было погружено большинство тогдашнего населения.

В изобразительном искусстве и литературе это привело к созданию так называемого «метода социалистического реализма», подходы к которому А. Луначарский искал еще в начале ХХ века. А в 1932-34 гг. в советской прессе Союзу писателей СССР были предложены критерии этого метода:

«Мы не отрываемся от действительности. Мы признаем действительность как арену нашей деятельности, как материал, как задание… Социалистический реалист понимает действительность как развитие, как движение, идущее в непрерывной борьбе противоположностей. … Подлинно революционный социалистический реалист — человек напряженных эмоций, и это придает его искусству огонь и яркость красок»¹⁹.

Новое направление для искусства и литературы было официально задано в том же 1934 году на 1-м Всесоюзном съезде советских писателей. По определению, которое дал в своем выступлении М. Горький, «Социалистический реализм утверждает бытие как деяние, как творчество, цель которого − непрерывное развитие ценнейших индивидуальных способностей человека ради победы его над силами природы, ради его здоровья и долголетия, ради великого счастья жить на земле, которую он, сообразно непрерывному росту его потребностей, хочет обрабатывать всю, как прекрасное жилище человечества, объединённого в одну семью»²⁰.

Таким образом, в основе нового метода (или стиля) лежала задача отображения реальности в процессе ее трансформации силами участников строительства нового жизненного уклада, который мыслился как более справедливый, творческий и свободный от изъянов предшествующей формации. Этой задаче были подчинен и выбор сюжетов, и выразительные средства визуальных искусств и литературы. От съезда к съезду идеологические органы подчеркивали необходимость отображения в искусстве достижений передовиков производства, военных, спортсменов и деятелей науки. С наибольшей полнотой данная функция советского массового искусства выразилась в создании ВДНХ, призванной представлять в современной реальности образ ближайшего будущего – изобильного и благополучного. Выставка быстро приобрела огромную популярность, а «соцреализм» в изобразительном искусстве, как новаторский для своего времени проект, вполне оправдал себя и более того – имел большой успех и влияние на умы последующих поколений не только в СССР, но и за рубежом.

Неожиданная «живучесть» советского искусства объясняется не столько «ностальгией по тоталитаризму» (граждан, в сознательном возрасте заставших расцвет «соцреализма», сейчас ничтожное меньшинство) сколько весьма востребованным сейчас позитивным отношением к жизни, реалистичностью образов и высоким профессионализмом художников. Если выбор сюжетов в СССР часто диктовался задачами партийного и государственного строительства, то композиция, колорит и живописная проработка образов оставались на усмотрение автора и зависели от широты его художественного кругозора – что не исключало необходимости прохождения «идеологических фильтров» для участия в выставках, конкурсах.

В свете сказанного выше, представляются не слишком обоснованными претензии, предъявляемые к произведениям, созданным в стиле (или «методом» − если считать этот теоретический спор не законченным) «соцреализма». Говоря о чрезмерной приверженности реалистическому копированию натуры и об идеологической ангажированности признанных мастеров 30-50-х гг., их критики забывают, что ряду жанров ангажированность свойственна изначально: таковы парадный портрет, «салонная» и «батальная» живопись, некоторые виды графики − книжная иллюстрация к детской дидактической литературе, политическая газетная карикатура. С другой стороны, способность художника правдоподобно воспроизводить натуру с помощью соответствующих материалов долго была и общепринятым мерилом его квалификации, и его основной задачей, поскольку вплоть до 30-х гг. ХХ века технической замены полихромной живописи не существовало. Распространение цветной фото- и киносъемки, начавшись в 30-е гг., было прервано мировой войной, после которой благосостояние в странах-участницах (за исключением США) восстанавливалось, по крайней мере, десятилетие. В течение этого времени цветная фотопечать оставалась дорогим удовольствием, и только после того, как это средство фиксации реальности стало общедоступным, т.е. в 60-70-х гг., художественный мейнстрим в развитых странах смог полностью погрузиться в эксперименты.

Адресуемые «соцреализму» упреки в «лакировке действительности», «уводе зрителя в мир несбыточных мечтаний о будущем», по сути, направлены против одной из главных функций визуального и литературного творчества как такового, а именно – против создания «параллельной» художественной реальности. Да и «нежелание отражать мрачные стороны жизни», было свойственно не только советским живописцам, писателям и режиссерам – по крайней мере, в течение двух десятилетий «happy end» был практически безальтернативным завершением фабулы в Голливуде. Фактически предписанный в обоих случаях авторский оптимизм нужно рассматривать с учетом стремления правительств и общественных организаций снизить критичность зрителя и сориентировать общество на предощущение лучшего будущего в условиях кризисных предвоенных и военных лет – в частности, <strong> </strong> Кодекс американской Ассоциации кинопроизводителей 1930 г. , известный также под названием «Кодекс Хейса», предписывал избегать изображения «греха, непристойностей, преступлений и богохульств» и т.п.

Е. Вестник МГОУ. Серия «Лингвистика», 2012, №2., Разд.1. Теоретические вопросы общего языкознания. Воскресенская вслед за Е. Добренко <span style="text-decoration: underline;">пишет о том, </span><span style="text-decoration: underline;">что </span> основная задача соцреализма заключалась не в том, чтобы описывать мир, а в том, чтобы изменить его: «Е. Добренко в рамках функционального подхода предлагает интересную концепцию: он полагает соцреализм, важнейшую социальную институцию сталинизма, институцией по производству социализма; основной функцией соцреализма являлось создание советской реальности»²¹.

<span style="text-decoration: underline;">О</span><span style="text-decoration: underline;">ба автора – как цитируемый, так и цитирующий – почти буквально передают смысл партийных постановлений, призывавших творческую и</span><span style="text-decoration: underline;">н</span><span style="text-decoration: underline;">теллигенцию к участию в строительстве социализма путем пропаганды до</span><span style="text-decoration: underline;">б</span><span style="text-decoration: underline;">росовестного труда, товарищеских отношений в быту и на производстве, б</span><span style="text-decoration: underline;">е</span><span style="text-decoration: underline;">режного обращения с общественной собственностью и </span><span style="text-decoration: underline;">т.п.</span><span style="text-decoration: underline;"> </span> Правда, затем оба автора делают весьма неожиданный вывод: поскольку задачей «соцреализма» является «производство социализма через переработку «реальности» в идеологически значимый продукт», то «побочным эффектом этого производства является дереализация повседневности: для того чтобы предстать в виде социализма, наличная реальность должна перестать существовать» − что, на наш взгляд, и неправомерно, и непоследовательно. Неправомерно – потому, что политическая агитация составляла лишь часть (притом, меньшую) советской визуальной культуры; бОльшая часть была посвящена индустриальному и сельскохозяйственному производству, санитарии, соблюдению приемлемых поведенческих норм в быту, пропаганде грамотности и здорового образа жизни – то есть, в значительной мере, тому, что в настоящее время считается вполне допустимым продвигать с помощью «подталкивающих» технологий: улучшению материальной стороны жизни.

Столь же бессмысленно критиковать «соцреализм» и за отсутствие экспериментальных способов авторского самовыражения, свойственных, например, французскому кубизму или немецкому экспрессионизму.

Как ни странно, яркую и почти исчерпывающую иллюстрацию социально-культурных проблем, с которыми сразу столкнулось новое руководство страны, приводит в своей книге Е. Добренко, цитируя «Были горы Высокой» − документальные записи рассказов обитателей уральской заводской слободы об их быте, семейной жизни, соседских отношениях и производстве²².

Около трети книги, по словам Е. Добренко, показывают всю «грязь и мерзость» прошлого − изнурительный труд, антисанитарию, нищету, высокую смертность, бесправие перед жестокими и унизительными наказаниями. «В описаниях повседневности – пишет он, – особенно выделяются бесконечные рассказы о зверских драках, пьяных убийствах, самоубийствах, травматизме … Высокогорский рудник – один из многих «заводов и фабрик» в СССР – настоящая школа ненависти и насилия. Населяющие его люди чувствуют какое-то отвращение друг к другу и к жизни... Неизъяснимой злобой друг к другу пронизаны рассказы людей, проживших в одной слободе всю жизнь из поколения в поколение. Почти не встретишь во всей этой большой книге добрых слов людей друг о друге»²³.

Рассуждая о назидательном («репрезентативном») аспекте издания подобных материалов, автор подчеркивает, что задуманный с одобрения А. Горького контраст описаний дореволюционного и послереволюционного бытия в книге не удался: как следует из приводимых там сообщений, поведение рабочих в быту и на производстве к началу 1930-х гг. оставалось прежним. Несмотря на некоторые внешние улучшения, снижение уровня эксплуатации само по себе не изменило отношение слобожан к труду и друг к другу.

Другая подборка свидетельств неготовности бывших социальных низов к культурной «городской» жизни и к работе с дорогостоящим оборудованием представлена в книге Н. Лебиной²⁴.

На основании большого количества документов 1920-х гг. она показывает, насколько преувеличенным и даже оторванным от реальности было представление революционной интеллигенции, и в т.ч. В. Ленина, о способности «освобожденного пролетариата» к отказу от спиртного, самодисциплине и самообразованию: после отмены сухого закона потребление алкоголя рабочими в Ленинграде выросло в 1924-28 гг. в 8 раз; доля расходов на алкоголь в рабочих семьях превышала долю расходов на печатную продукцию; по данным медицинского журнала, примерно треть рабочей молодежи в 1926 г. страдала алкоголизмом.

Настоящим бичом крупных городов стало хулиганство: нарушение общественного порядка, порча имущества (в том числе заводского), − а также воровство, драки и изнасилования. «В Ленинграде число приговоренных к различным срокам тюремного заключения за нарушение общественного порядка с 1923 по 1926 г. увеличилась более чем в 10 раз, а доля их в общем количестве осужденных выросла с 2 почти до 17 % − пишет Н. Лебина, – Основная масса хулиганов была моложе 25 лет. Это новая специфическая советская черта. Изменились и социальные характеристики преступников. Криминологи отмечали, что <strong>«…хулиганит в основном рабоче-крестьянская мол</strong><strong>о</strong><strong>дежь в возрасте от 18 до 25 лет, и главным образом на почве социальной распущенности, выражающейся в грубой примити</strong><strong>в</strong><strong>ности интересов, в отсутствии культурных запросов и социальной уст</strong><strong>а</strong><strong>новки, в крайне низком образовательном уровне</strong>» <em>(</em><em>выделено мной – И.П.)</em> По данным обследования 1926 г., рабочая молодежь составляла около ³/₄ всех хулиганов… Молодежные хулиганские шайки совершали набеги на клубы, громили дома отдыха на Островах, закидывали шапками, палками, камнями самолеты на парадах АВИАХИМА в дни первомайских праздников».

Характерно, что осуждение хулиганов на небольшие сроки мало способствовало их перевоспитанию: обогатившись тюремным опытом, они на воле продолжали преступную деятельность в более изощренных формах, распространению которых способствовала скученность фактически безнадзорной молодежи в заводских общежитиях, часто представлявших собой деревянные бараки без всяких удобств. Учитывая масштаб и серьезность проблемы, советские суды с начала 1930-х годов стали рассматривать хулиганство и вандализм уже не как антиобщественное действие, а как «преступление против устоев социализма».

Приведенные выше свидетельства показывают, что возможность создания в сжатый срок новых отраслей и их нормальное функционирование в значительной мере зависело от ускоренного приобщения молодых рабочих к производственной и бытовой культуре индустриального города и требовало безотлагательной смены поведенческих стереотипов. Патерналистская политика государства в области культуры была призвана смягчить жесткие репрессивные меры и разрядить социальную напряженность, не доводя дело до «молодежных бунтов» − что ей с успехом и удалось.

С учетом тогдашней технической оснащенности, основным видом воздействия на массовую аудиторию поначалу стало печатное (в виде газетной заметки) и устное (в виде «живых» лекций и радиотрансляций) слово, а также плакат. Их дополняли выездные спектакли, концерты, поздней – кинофильмы, и только к 1970-м гг. основной поток информации стал направляться через телевидение. Важной составляющей общественной жизни в СССР была также организация парадов, массовых праздников и спортивных соревнований – причем, различные виды культурной деятельности поддерживали и дополняли друг друга (фильмы о подготовке к праздникам и соревнованиям, праздники с участием известных актеров, спортсменов, летчиков и т.п.). В короткое время была создана сеть спортивных кружков и кружков технического творчества, детских музыкальных школ и народных хоровых коллективов, библиотек и читален. Их деятельность, в свою очередь, отражалась в фото- и кинодокументалистике, продвигалась с помощью печатного слова: в 1922 году было учреждено издательство «Молодая гвардия», а в 1933 – «Детская литература» («Детгиз»). Таким образом, при активной поддержке государства для учащейся и работающей молодежи была сформирована культурная среда, предоставлявшая возможности для разностороннего развития и активного отдыха.

Этот отечественный опыт представляется нам чрезвычайно ценным ввиду продолжающейся ныне концентрации населения в крупных городских центрах, осложненной к тому же имущественным расслоением и притоком мигрантов из бывших советских республик.

Обращаясь к историческому наследию западных стран, можно заметить определенное сходство в целях и методах между советским «культурничеством» (по выражению В. Ленина) и политикой «американизации» в США накануне и в годы Первой мировой войны, которую описывает в своей монографии историк З. Чертина²⁵:

«1915 г. в процесс американизации включились Бюро по образованию и Бюро по натурализации, а после 1917 г. и Комитет общественной информации. К ним присоединились многочисленные частные группы, торговые палаты, специальные организации, наиболее важным и влиятельным из которых был Национальный комитет по американизации (НАК), образованный в 1915 г. … Кроме проведения курсов по изучению английского языка и гражданства, НАК занимался распределением иммигрантов по различным отраслям промышленности».

Среди прочих задач, сформулированных Комитетом, автор перечисляет следующие: – разъяснение американских идеалов, традиций, стандартов и институтов гражданам иностранного происхождения; – овладение американскими стандартами жизни, включая привыкание к американской кухне и метод ухода за детьми; – воспитание национальной гордости и любви к Америке и желания иммигрантов остаться в Америке, иметь дом и поддерживать американские институты и законы; – борьба с антиамериканской пропагандой и подавление попыток к мятежу; – универсализация ценностей всех этнических групп в Америке с целью объединения их под одним флагом.

С учетом того, что в начале ХХ вв. в США ежегодно прибывало до миллиона мигрантов, масштаб проблем был сопоставимым. Характерно также и то, что основной акцент в политике «американизации» был в дальнейшем перенесен на государственные школы, где она осуществлялась, по крайней мере, до 60-х гг. ХХ века, после чего стала вытесняться «мультикультурализмом».

Насколько применимы в наши дни наработки ХХ века, показывает практика. Можно с удовлетворением констатировать, что бОльшая часть культурных учреждений, основанных еще в советское время, сегодня востребована и продолжает функционировать. Покровительство культурным объектам мирового значения – таким, как Эрмитаж, музеи Московского Кремля, Исаакиевский собор в Петербурге, Большой Театр в Москве – является общепринятой практикой развитых государств, но целесообразно ли выводить на государственный уровень вопрос о массовой культуре?

На наш взгляд – не только целесообразно, но и необходимо, с поправкой на сегодняшнюю ситуацию. С каких бы позиций к массовой культуре ни подходить – исторических, искусствоведческих или социально-антропологических – очевидно, что она в большой мере определяет предпочтения, симпатии и общий настрой населения в конкретной стране, усиливая или ослабляя инициированные властью программы и отдельные мероприятия. Социальная обстановка в России сейчас, разумеется, не настолько тяжела и опасна, как в первое послереволюционное время, но немалая часть процессов, протекающих в русскоязычном информационном пространстве, не получает надлежащего освещения, не анализируется и не выносится на публичное обсуждение.

Принципиальное отличие современной РФ от СССР – отсутствие «железного занавеса», открытость зарубежным влияниям и проницаемость внутреннего инфо-пространства. Это может рассматриваться и как новая уязвимость, и как сильная сторона, в зависимости от проводимой культурной политики.

То же самое можно сказать и в отношении неизмеримо более высокого, чем в раннесоветский период, образовательного уровня наших граждан. Очевидно, что эти два фактора исключают буквальное использование старых «рецептов». В то же время, новое «прочтение» старых традиций способно дать положительный результат − в этом смысле, большим успехом следует признать организацию праздничных шествий в память о Победе в Великой Отечественной войне.

Тем не менее, существующие в российском социуме проблемы необходимо выявлять и находить для них решение, не дожидаясь накопления критической массы. Буквально в последние годы мы были свидетелями таких явлений в молодежной среде, как:

− образование интернет-групп, пропагандирующих суицид; − проникновение криминальных порядков в школьные коллективы; − попытки убийства группы соучеников в стенах учебного заведения. И это – явное свидетельство неблагополучия.

Опыт недавнего прошлого показывает, что тяготы, которые невозможно устранить быстро и в полном объеме, могут быть значительно смягчены посредством воздействия на культурный фон и ценностные установки подверженного им социального слоя. А главные трудности сегодняшней молодежи – это:

− отсутствие гарантированной занятости, проблемы с трудоустройством; − эмиграция наиболее успешных; − социальная пассивность менее успешных, эскапизм (ретритизм); − семейная нестабильность; − недостаточная обеспеченность жилплощадью; − нездоровый образ жизни, вредные привычки.

Конечно, тяжесть их проявления сейчас далеко не та, что при НЭПе, но и уровень притязаний у населения несравненно выше. Возможно, подходит время ставить перед СМИ задачу адекватного информирования и воспитания молодежи и усиления государственной поддержки соответствующих творческих коллективов и авторов. Однако речь не может идти о примитивной ориентации деятелей культуры на некритический подход к негативным сторонам жизни, на возврат к политической апологетике.